Последний предел - [31]

— Цёльнер, — Каминский остановился, — сколько вам лет?

— Тридцать один.

— Почему вы это выбрали?

— Что?

— Журналистику. Зачем вы пишете для крупных газет? Чего хотите добиться?

— Мне это просто интересно! Многому учишься, можешь заниматься тем, что…

Он покачал головой.

— Да мне просто не хочется делать ничего другого!

Он нетерпеливо стукнул тростью о пол.

— Ну, не знаю… Так получилось. Раньше работал в рекламном агентстве.

— Ах вот как?

Это прозвучало странно; я смотрел на него и пытался понять, что он хотел этим сказать. Но голова у него упала на грудь, а лицо утратило всякое выражение. Мириам вывела его, и я услышал, как по коридору удаляются их шаги.

Я уселся в кресло, с которого только что встал старик. Сквозь окно косо падали солнечные лучи, в них танцевали серебряные пылинки. Неплохо, пожалуй, было бы здесь пожить. А почему бы и нет: Мириам лет на пятнадцать старше меня, но сойдет, она еще ничего себе. Старик скоро умрет, нам останутся этот дом, его состояние, наверняка некоторые картины. Я буду жить здесь, распоряжаться его художественным наследием, может быть, открою музей. У меня наконец будет время для серьезной работы, напишу толстую книгу. Не слишком толстую, но достаточно толстую, чтобы занять место на полках книжных магазинов, где стоят романы. Может быть, с картиной моего тестя на обложке. Или лучше что-нибудь из классики? Вермеера^{4}? Название темным шрифтом. В хорошем переплете, на плотной бумаге. Связи у меня есть, значит, положительные рецензии обеспечены. Я покачал головой, встал и вышел.

Дверь в конце коридора теперь была закрыта, но из-за нее по-прежнему доносились голоса. Я застегнул пиджак. Сейчас потребуется вся моя решимость и умение завязывать контакты. Я откашлялся и быстро вошел.

Большая комната с накрытым столом и двумя картинами Каминского на стенах: одна — совершенно абстрактная, другая — туманный городской пейзаж. Вокруг стола и у окна стояли люди с бокалами в руках. Когда я вошел, все замолчали.

— Привет! — воскликнул я. — Я Себастьян Цёльнер. Лед тут же был сломан; я почувствовал, как мое появление сразу разрядило обстановку. Я протягивал руку всем по очереди. Среди гостей было двое пожилых господ, один явно представитель деревенского бомонда, другой банкир из столицы. Каминский что-то бормотал себе под нос; Мириам растерянно посмотрела на меня и хотела было что-то сказать, но потом передумала. Почтенная английская супружеская чета представилась как мистер и миссис Клюр, соседи господина Каминского.

— Are you the writer?[2] — спросил я.

— I guess so[3], — ответил он.

И конечно, Богович, владелец галереи, с которым я встречался всего дней десять назад. Он подал мне руку и стал задумчиво меня разглядывать.

— I understand that your very book will appear soon, — сказал я Клюру. — What’s the title?[4] Он покосился на жену.

— «The Forger’s Fear»[5].

— A brilliant one! — воскликнул я и хлопнул его по плечу. — Send it to me, I’ll review it![6]

Я улыбнулся Боговичу, который почему-то притворился, будто меня не узнает; потом я повернулся к столу, на который удивленная экономка выкладывала еще один прибор.

— А бокал мне тоже дадут?

Мириам тихо сказала что-то Боговичу, он нахмурился, она покачала головой. Мы сели за стол. На первое подали совершенно безвкусный суп из яблок и огурцов.

— Анна великолепно разбирается в тонкостях моей диеты! — заявил Каминский.

Я стал рассказывать о своем путешествии, о наглом проводнике, которого я так отделал сегодня утром, о железнодорожном служащем, этом недотепе, о на удивление переменчивой погоде.

— Дождь то льет, то перестает, — сказал Богович, — так всегда бывает.

— As if in training[7], — резюмировал Клюр.

Потом я рассказал о хозяйке пансиона, и вправду не знавшей, кто такой Каминский. Подумать только! Я стукнул кулаком по столу, зазвенели бокалы, мой живой темперамент действовал на всех заразительно. Богович раскачивался на стуле, банкир вполголоса говорил с Мириам, я повысил голос, он замолчал. Анна подала горошек и пирог из кукурузной муки, такой черствый, что его едва можно было проглотить, видимо, главное блюдо. К нему полагалось скверное белое вино. Не припомню такого гадкого ужина.

— Robert, — попросил Каминский, — tell us about your novel[8].

— I wouldn’t dare call it a novel, it’s a modest thriller for unspoilt souls. A man happens to find out, by mere chance, that a woman who left him a long time ago…[9]

Я стал рассказывать о своем трудном восхождении. Передразнил тракториста и скорчил рожу — вот какой он был и вот как дергался в такт работе мотора. Моя маленькая пантомима вызвала всеобщее веселье. Я изобразил, как наконец добрался наверх, как ужаснулся, обнаружив улицу, как обследовал почтовые ящики.

— Только представьте себе! Гюнцель! Что за фамилия!

— А что такого? — спросил банкир.

— Ну послушайте, разве можно жить с такой фамилией!

Я описал, как Анна открыла мне дверь. В этот момент она внесла сладкое; конечно, я испугался, но интуиция подсказала мне, что было бы большой ошибкой просто замолчать. Я выпучил глаза, передразнивая Анну, и показал, как она захлопнула дверь перед моим носом. Я точно знал, что жертва всегда узнает себя последней. И в самом деле: она так швырнула поднос на стол, что зазвенела посуда, и вышла. Богович не отрываясь глядел в окно, банкир закрыл глаза, Клюр потирал лицо. В тишине раздавалось громкое чавканье Каминского.