Последний поединок - [3]

Он перевел дыхание и спросил очень тихо:

— Знаешь, почему?

— Нет, не знаю…

— Я это и сам не сразу понял. Она боялась, что, если случится плохое… ну, если арестуют ее… чтобы я потом виной своей не терзался. Вот, чего она боялась!

— Все-таки женщины, Алеша, — заметил Русевич, — меньше, пожалуй, теряются в трудную минуту, чем наш брат…

— Вот это точно! — воскликнул Алексей. — У них вроде бы правило имеется: беда, мол, бедой, а заботы — заботами. И заметь, каждому дело она нашла: мать к Митричу отослала, насчет паспорта потолковать, меня воду заставила приготовить. Я эту воду грею, брат, с самого утра. Не прикажи она, сам бы и не подумал — бегал бы по квартире, сорочку рвал на груди… И еще об одном деле она позаботилась. Но об этом сейчас не скажу…

Николай выпрямился:

— Важное?

Климко улыбнулся, ясные глаза его блестели, смешливые морщинки затаились у переносья.

— Важное, конечно.

— Ну что ты, Алеша? Какой же секрет от меня?

— Пока не помоешься, не побреешься, я — ни слова. Это такое дело, что ты сразу про мыло и про мочалку позабудешь…

— Неужели не скажешь?

— Верь честному слову, потерпи.

Пока Русевич переодевался в свежее белье, брился, подравнивал ножницами виски, Алексей приводил в порядок комнату: вынес грязную воду, простирал полотенце, сунул в печь всю рвань, сброшенную Николаем, подмел полы. Затем он разыскал флакон с одеколоном «Сирень», и Николай с наслаждением растер по лицу несколько душистых капель.

Алеша очень обрадовался и шумно выражал восторг, когда убедился, что Николаю подходят и его летние холщевые брюки и пиджак. Обувь они носили одного размера, и у Климко нашлись поношенные, но еще приличные туфли.

— Ты глянь на себя в зеркало! — кричал Алексей, пытаясь подтащить Николая к старенькому трюмо. — Это же парень, что называется, с иголочки! Тебе бы еще портфель — и вот он, типичный командировочный среднего ранга. До чего же мыло меняет человека! Точно, как в сказке: в правое ушко вошел оборванцем, из левого вышел королевичем… Ух, молодец!

Но Николая не покидала смутная тревога ожидания: какой же секрет все еще утаивал от него друг? «Просто нервы мои не в порядке, — подумал он. — Было бы что-нибудь значительное, Алеша, конечно, сказал бы». Однако тут же возникло опасение: возможно, что дело очень серьезное, только Алеша не понял этого, недооценил.

Побритый, причесанный, посвежевший Николай присел к столу и сказал решительно:

— Точка, хозяин. Все условия выполнены. Садись и докладывай, жду…

Алексей начал издалека:

— Ты сына Митрича знаешь, Володю? — спросил он, присаживаясь напротив, стараясь и видом и тоном показать, будто это имеет какое-то значение. — Пожалуй, должен помнить: чернявый, в очках и хромой. Он тоже паровозным машинистом был, но после аварии переменил профессию. С транспорта не ушел, однако, потому, что все они, весь род Митрича, коренные железнодорожники…

— Подожди, Алексей, — прервал его Русевич. — Ты находишь, что все это очень важно?

— Терпение, Коля… Важно, что я хорошо знаю человека. Он к батьке каждый выходной приходил, вместе мы в домино в садике сражались. А работал он последние годы главным кондукторской бригады.

— Скорей, Алеша, ну что ты тянешь!

— Так вот, немцы всех железнодорожников, что в городе остались, сразу же взяли на учет. Объявили военнообязанными райха. Я с Митричем виделся, и он мне все это рассказал. Вызвали они Владимира и выбор перед ним поставили: или будешь работать по специальности, или в Германию на шахты, мол, поезжай. Ясно, что из двух зол меньшее выбирают. Владимир работает проводником на поезде Киев — Одесса.

— Одесса… — чуть слышно повторил Русевич. — Как свидеться с Володей? Когда он будет дома? Может, он меня в Одессу отвезет?

— Без пропуска это невозможно, Коля. А пропуск тебе не дадут. Ты же не фольксдейч и не оккупационный чиновник. Одесса — важный военный город, и въезд в нее — под строгим контролем. Я думаю, тут еще та причина, что дралась она, Одесса, отчаянно и бесстрашно. Боятся ее «гости», не шуточный был урок.

Николай опустил голову:

— Прости меня, Алеша… Как-то сами слова эти вырвались. Пока Таня находится в Киеве, я и подумать о таком не могу. Но только как ты об Одессе сказал, у меня вот здесь, в груди, словно что-то вскрикнуло. Ты же знаешь, Леля моя и Светланочка — в Одессе…

— И Таня об этом знает, — сказал Климко. — Обрати внимание на ее расторопность. Ты еще в лагере был, а она уже с Володей договорилась, что он отвезет в Одессу, Леле, твое письмо. Ну, извини за подробности. Я их к тому рассказывал, чтобы ты знал Владимира. Надежный он хлопец.

— Молодец Танюша! Золотой человек — жена твоего брата, Алексей… Поверь, если нужно будет, я в огонь и воду за нее пойду.

Алексей счастливо засмеялся, жмуря, словно от резкого света, карие, веселые глаза.

— А теперь чернила и бумагу? И это, Коля, учтено. Проходи в другую комнату. Бумага и чернила — на столе. Я двери закрою, не стану мешать… Э, да что это с тобою, Коля? Ты, никак, плачешь?

Русевич поднялся, тряхнул головой:

— От обиды я никогда не плакал.

— А радости у нас немного, — печально сказал Климко.

Николай смотрел на него широко открытыми глазами, будто опять с удивлением узнавал.