Последний поединок - [2]

Николай улыбнулся:

— Видел бы ты, как мы расцеловались с Танюшей у проходной. Пожалуй, глядя со стороны, можно было подумать, что это была счастливейшая пара… Таня дала расписку, и меня отпустили. А в бланке расписки сказано, что явка в комендатуру обязательна дважды в неделю. Мы будем являться, Алексей?

— В городе вчера объявлено о расстреле двадцати трех заложников, — сказал Климко.

— Значит, и Таня теперь в числе заложников?

— Конечно.

— Если я исчезну из города…

— Тот, кто исчез из города, тот ушел к партизанам. Так считает гестапо.

Русевич с удивлением взглянул на Алексея:

— Послушай, Алеша. Таня — мать двоих детей.

Климко передернул плечами, резкая складка легла меж бровей.

— А разве для них, для гестапо, важно, мать она или нет? Если ты уйдешь, ее расстреляют. Но мы обязательно должны уйти… Погоди. Не подумай, будто я стал настолько подлым, что сам приговариваю Таню. Спроси у нее, и она тебе скажет: да, мы должны уйти. Нам только нужно заранее позаботиться о Танюше: достать ей другой паспорт, отправить из Киева к тетке в село. Мы с ней об этом уже толковали. Это ее план…

— Хорошо, — сказал Николай. — Как она туда доберется?

— Она уедет, — он усмехнулся. — Я говорю: уедет!.. Ей придется пройти добрую сотню километров — за Днепр, за Десну. Есть за Остром небольшое село — Рудня. Там, у дальних родственников, ей будет спокойней…

— Ты говоришь: достать паспорт… Это не так просто.

Алексей вдруг засуетился.

— Да, что же я, право, рассеянный такой… Первым делом помыться тебе следует, побриться. Прическу я сам ножницами подровняю. Чистое белье тоже найдется. Тесноватое, пожалуй, на тебя, но не беда… А насчет паспорта — дело простое: сами полицаи продают.

— Опасно, — сказал Николай. — Может, эти паспорта замечены?

Климко покачал головой:

— Нет, все их заметить невозможно. Так много людей расстреляно без следствия, без суда. Кто записывал их фамилии? Да никто…

— Все же осторожность нужна, — сказал Русевич.

Алексей поставил у печки таз, положил на табурет мыло, мочалку, полотенце. Он заранее приготовил большой жестяный бак воды, и Николай подумал, что, значит, Алеша верил в его возвращение. Он представил, как ждал его друг, сидя у печки и пошевеливая дрова, прислушиваясь к каждому шороху за окном.

— А знаешь, Алеша, — спросил он неожиданно для себя, — о чем я в лагере частенько думал? Бывают же такие навязчивые мысли… Вот и теперь, когда шел к тебе, все время сцена вставала у меня перед глазами. Не удивляйся, да, театральная сцена! В начале июня, перед самой войной, пьесу одну смотрел я в театре. Немецкие фашисты в ней показаны — все как на подбор законченные дураки. Обмануть их — самое простое дело. И русского языка не знают, и глупости творят на каждом шагу.

— Положим, не так-то просто их обмануть.

— Вот именно! — подхватил Русевич. — Окажись они сплошь дураками, и воевать-то с ними было бы легко. А ведь есть среди них и такие, что видят тебя насквозь, мысли угадывают, канальи, и даже сами подсказывают ответ… Случается, слово в слово подскажут именно так, как ты собирался ответить на его вопрос. Но в этом подсказанном ответе будто капкан тебя подстерегает… Внимание: берегись! Прямо скажу: умные среди них есть, но ум этот словно бы ядом отравленный — хитрый, подлый и злой. Пьесе я аплодировал когда-то, автора на сцену вызывал. А теперь сказал бы ему откровенно: «Нет, братец, глупость ты написал. В тысячу раз он опасней — враг, чем ты его нам показывал! Видели мы фрица во всей его прелести и опыт свой печальный должны хорошенько учесть». Расскажи мне про Таню, — вдруг переменил тему разговора Русевич, — как же она решилась на такой риск? И Григорий не возражал?

Алексей порывисто вздохнул, загремел большой эмалированной кружкой.

— Ну, ладно… Важно, что все благополучно обошлось. А теперь все страхи долой, с лагерной грязью смоем их, Коля!..

Николай с наслаждением подставил голову под теплую струю воды.

— Какое счастье! Мне бы теперь целые сутки под душем стоять… Таня вернется и не узнает бывшего арестанта. Да, кстати, Алеша, почему ты ни слова о ней не спросил?

— Если ты вернулся, значит все в порядке. На обратном пути она еще к Митричу должна зайти. Помнишь старого машиниста — соседа?

— Конечно помню. Что же он — покинул голубей?

— Покинул? — переспросил Климко. — В городе все голуби уничтожены. За содержание голубей — расстрел! Бросил наш Митрич свой домишко и к сыну, на Шулявку, перебрался. Таня их навещает. По секрету скажу тебе, Николай: это они обещали Тане паспорт.

— Вот тебе и Митрич! — удивился Николай. — А посмотришь, вроде бы и воды не замутит!

— Он такой и есть.

— Но все же рискует?

— В наши дни каждый рискует, — сказал Алексей. — Выйти на улицу — риск. Хлеба кусок добыть — тоже риск, и не малый. Дома сидеть и никуда не показываться, обязательно полицаи заподозрят — и значит опять риск. Правда, Таня говорит: двум смертям не бывать… Ты думаешь, я ее в лагерь послал? Нет, роль моя в этом деле самая скромная. Без единого слова роль…

Русевич засмеялся.

— Знаю, ты любишь тень…

Климко вдруг заговорил взволнованно:

— Клянусь, у меня она разрешения не спрашивала. Просто сказала утром: пойду, попытаюсь выручить Николая. Мать ахнула и по комнате заметалась: «Прикажи ей, Гриша, дома сидеть! Сделают заложницей — верная смерть…» А Таня — я в первый раз такой ее видел — выпрямилась, головой тряхнула, смотрит мужу, будто чужому в глаза: «Там Лешин друг в лагере мучается… Ну, прикажи». Он не сказал ей ни слова. Я понял, что тоже должен промолчать.