Последний подарок Потемкина - [43]
Фирка появилась в жизни Светлейшего как-то невзначай. Душным летом 1788 года. Во время осады Очакова. В те долгие мучительные месяцы, напоенные жарой и ожиданием на берегу Днепровского лимана, где стоял огромный лагерь российского 50-тысячного войска. Тысячи шатров, палаток, а потом, ближе к зиме, и землянок. Как ахейцы под стенами Трои…
Все ждали штурма: Европа, русские, турки… Весь театр военных действий… Изрядно растолстевший герой-победитель Первой турецкой войны, граф Румянцев – бывший генерал-фельдмаршал, а ныне всего лишь главнокомандующий 2-й армией под началом Потёмкина, князя профессиональным полководцем не считал. И, в сущности, был прав.
Светлейший по своей натуре был скорее градостроителем, нежели градозавоевателем. И сам в душе это понимал. Но очень хотел быть и тем, и тем.
О, Очаков! Слава и стыд Светлейшего… Злая фраза «Очаков – не Троя, чтоб его десять лет осаждать» стала крылатой и повторялась по всей империи и за ее пределами.
Армии не всегда ведь гибнут от пуль, бывает, что и от поноса…
Суворов, с его темпераментом, предлагал брать Очаков штурмом. Не мариновать солдат долгой осадой. Не нести потери позорные, санитарные… Уговаривал, убеждал: «Лиманская флотилия да казаки на “чайках” своих с воды нас поддержат, Григорий Александрович! Навалимся разом и выдавим Гасан-пашу из крепости, как прыщ гнойный, сейчас, пока весна на дворе, потом только хуже будет…»
Но Потёмкин не поддавался. Продолжал проталкивать план «формальной осады» Очакова по всем канонам осадной науки. Сначала строить отдельные батареи обложения. Затем взять пригород, передвинуть батареи, соединить их системой рвов и траншей. И, наконец, начать методический каждодневный обстрел крепости. И в конце концов вынудить ее сдаться. Если нет – то штурм. Но с наименьшими потерями…
Суворов в открытую над тактикой Светлейшего смеялся, считая ее «занудной», и вот какую песенку собственного сочинения распевал: «Я на камушке сижу, я на Очаков гляжу». Александр Васильевич и Григорий Александрович в то очаковское лето окончательно выяснили, что имеют диаметрально противоположные представления о стоимости солдатской жизни…
Суворов солдат, конечно же, любил, как детей своих, но был убежденным пропонентом принципа «бабы новых нарожают», эту идею маршал Жуков ведь у него позаимствовал. Ну а Потёмкин проповедовал: «Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. Ежели загублено будет столько драгоценного народа, то и Очаков этот того не стоит…»
Вот так и началась «тягучая осада»…
Если по-честному – князь, конечно же, боялся не только больших потерь, но и неудачного штурма. Провала Потёмкин бы не перенес. На карте стояла его репутация полководца…
Внимание всей Европы весной 1788 года было приковано к маленькому, похожему на наконечник стрелы, пятачку Черноморского побережья, зажатому между морем и лиманом. Здесь в ожидании событий собралась весьма пестрая и причудливая толпа военных, журналистов, писателей, дипломатов, авантюристов, шпионов и шпионок и просто искателей приключений без определенного рода занятий. Кого тут только не было: принцы, адмиралы, адъютанты, казаки, корсары и каперы, попросившиеся к нему, к Потёмкину, в армию, мечтая «о подвигах, о доблестях, о славе…»
Дрянь место – Очаков – турецкая Ачи-Кале, генуэзский Лерич… Летом – жарюга, зимой – лютая стужа, осенью – проливные дожди… Комары, блохи, дизентерия у солдат, малярия у всех. Вода в лимане – отстой, дохлые турки в воде плавают, дно – глина да ракушки… купаться в этой помойке даже в июльскую жару ломало. Но всё ж таки купались, купались солдатики, чтобы хоть как-то освежить измученные ожиданием штурма тела и души. Верховное же командование армии, а также всякие важные иностранцы как воители, так и наблюдатели, жили, в общем-то, довольно комфортно.
Светлейший себе в комфорте тоже, естественно, не отказывал, просто уже физически не мог. Многокомнатный шатер, прекрасная кухня и, конечно же, сопровождавшие его везде и всюду оркестр и хор под руководством маэстро Сарти…
Потёмкин пригласил знаменитого на всю Европу композитора и дирижера четыре года назад на должность придворного капельмейстера императрицы. А потом переманил в личное пользование.
И с тех пор ел, спал, воевал, путешествовал и предавался любовным утехам под аккомпанемент его оркестра.
Князь сам перед собой иной раз оправдывался – имею, мол, право на роскошь, безусловно, имею, все-таки второй человек государства Российского! Но иногда было совестно в глубине души перед солдатами, тухнущими в ожидании штурма в землянках. Хотя рижским бальзамом, пищей мясной и теплыми одеялами снабжал он их исправно. Из своих запасов. И частенько на свои деньги.
В августе тяжело ранили в голову Кутузова, второй раз, почти в то же место. Потёмкин любил и ценил его чрезвычайно, не меньше, чем Суворова. Когда личный лекарь Потёмкина, доктор Массо, доложил, что положение генерал-майора «весьма сомнительно», Светлейший, сломя голову, примчался в госпитальный шатер.
– Михаил Ларионыч, выживешь?
– На всё Божья Воля, князь… – простонал бедолага.
Лишь на седьмой день стало ясно, что выживет. И, сидя у его постели, Светлейший спросил:
