Последний побег - [3]

О том, что были изъяты письма, старший лейтенант не упомянул.

Завершался третий месяц службы Григория Гараева во внутренних войсках. Три месяца назад — это не два. Тогда он еще надеялся — если не на себя, то на удачу. Но месяц в учебном пункте, который назывался карантином, развеял все иллюзии, накопленные за восемнадцать лет.

Каждый день в шесть часов утра горнист, закинув белобрысую голову, поднимал молодых солдат пронзительным звуком золотой трубы. И спавшие на верхних ярусах, дрожа от спешки, прыгали на головы нижним, а командиры отделений, сами к тому времени прослужившие всего по полгода в сержантских школах, гонористо расхаживали по проходам, покрикивая на молодых солдат. Видимо, сержанты чувствовали свое моральное право на власть, шкурой помня про ад сержантских школ и напоминая о своих заслугах другим, дабы те имели честь испытывать легкий трепет перед ними. Правда, некоторые из сержантов иногда обнаруживали в себе нежные атавизмы школьной совестливости — но сразу терялись, не зная, что с ними здесь делать.

А рядовой Гараев молчал. Сообразительность подсказывала ему, что выступать бесполезно. И он молчал — спокойно, стараясь не выдать своей болезненной подавленности. Он молчал, когда Джумахмедов, который и в карантине был командиром их отделения, пытал Хакима накачкой пресса. Когда у одного молодого солдата на бегу хлынула из носа кровь — и он, схватившись за березовый ствол, размазывал ее по белой коре, прапорщик кричал «Щенок!», а взвод топтался на месте. И когда их взвод в карантине первый раз назначили в наряд на кухню.

Их привели строем и поставили перед дверьми кухни, примыкавшей к открытой летней столовой. Сержанты сразу разошлись, предоставив взвод в распоряжение старослужащего повара. Это был невысокого роста таджик, с широкими плечами и противным лицом — губы толстые, нос разворочен, а черные глаза то и дело зло щурятся. Любой парень из молодых был хоть на палец, но выше его. Но наглостью ему уступали все.

Повар враскачку приблизился к строю и медленно пошел вдоль него. А потом начал выбирать: останавливаясь, тихонько дотягивался жилистой лапой до голого затылка молодого солдата, делал левой ногой шаг в сторону — и одновременно срывал несчастного с места так, что тот летел по наклонной, пока не грохался головой в дощатые двери кухни. Осклабившись, повар произносил загадочное слово:

— Впасдамойку!.. Впасдамойку!..

И неминуемое следование этих ударов одного за другим парализовало весь взвод. В тот раз впервые Гараев чуть-чуть не сорвался по-крупному. Еще тогда Григорий заметил, что начал стремительно тупеть. Поэтому сначала он никак не мог понять значения сложного слова. И лишь потом, простояв в горячем пару до утра, понял: в посудомойку! Когда потная ладонь потянулась к его шее, он левой рукой резко сбросил ее с уровня плеча вниз.

— Эт что такое?

Повар сделал вид, что обиделся, — глаза его сузились, а ладони вдруг стали большими кулаками. Толик Монахов, рост — метр девяносто пять, стоявший рядом с Гараевым и бывший в отделении направляющим, слегка, чтоб его лучше слышно было, склонился к «старику» и сказал, кивнув на Григория:

— Амы с ним пойдем в зал… — Потом большим, как ствол автомата, пальцем, видимо, очень болезненно щелкнул повара по носу и добавил: — А тебя я когда-нибудь рассыплю так, что ни один инженер по чертежам не соберет!..

Повар вспыхнул лицом, дернулся назад и замер — на Толика Монахова ему обижаться было накладно.

— Из Ташкента? — прохрипел он. — Пагади, у нас и не такие казлы, как ты, катлы драили!

Казалось, будь у него возможность, он тут же ликвидировал бы всех свидетелей своего неожиданного позора. Но он лишь сквозанул взглядом по лицам, с трудом скрывавшим неожиданное торжество, — и исчез в дверях.

Гараев и Монахов накрывали к ужину длинные дощатые столы. Поднявшийся ветер нес по открытому павильону столовой хрустящий песок и пыль. В дальнем конце зала появился сержант Джумахмедов и пальцем подозвал Гараева к себе.

— Ты что, товарищ солдат, от маминых пирожков еще не отошел? — проговорил он сквозь зубы, игриво нажимая на официальность. — После присяги я сделаю из тебя человека. А пока пошел на кухню — да побыстрее! Вот сволочь…

В дверях Григорий незаметно оглянулся: Толик Монахов молча смотрел в его сторону.

В одиннадцать часов вечера Гараев, мокрый, грязный, склонившись головой, стоял в горячем пару и мыл, мыл, мыл тарелки, ложки и вилки. Болели спина и ноги. Хотелось есть. Однако, он сам это вдруг осознал, его сейчас радовало одиночество, точнее, отсутствие необходимости стоять между плеч и маршировать, слушать команды и ожидать выкрика своей фамилии, звучащей уже почти как оскорбление.

Вдруг взгляд его задержался на тяжелом, просыревшем коричневом дереве мешалки, которую он в эту минуту драил тряпкой… Что это?., почему это так знакомо?.. А! — он вспомнил: «Мартин Иден», прачечная — тот же пар, духота. Григорий улыбнулся, сразу припомнив темно-синий переплет книги Джека Лондона.

— Рядовой Гараев!

Григорий оглянулся: у выхода из посудомойки, закинув ногу на ногу, без пилотки и ремня, расстегнув две верхние пуговицы, сидел Джумахмедов. На столике перед ним стоял стакан с густым какао, в руке он держал большой кусок белого хлеба с маслом. Да, это тебе не тушеная капуста с салом, которое от голода даже мусульмане трескают так, что за ушами пищит.