Последний перевал - [6]

Ванюшка помнит, как горели отцовские глаза, когда он привез во двор лобогрейку, купленную у своего бывшего хозяина Митрофана Кабыченко.

— Ванька! Принимай наследство! — орал он на всю улицу. — Теперь она твоя! Ты слышишь? Твоя! Довольно мироедам глумиться над нами! — Он был весь в поту, лицо горело огнем, редкая рыжая бороденка тряслась, как в лихорадке.

Потом отец привез старенькую сенокосилку, конные грабли и прошептал Ваньке на ухо, что съездит в Нерчинск и обязательно купит кое-что еще.

Хорошее настроение отцу испортил Степан Жигуров. Зашел он во двор чернее тучи, окинул взглядом имущество новоиспеченного богатея и разразился таким матом, какого Ванька в жизни не слыхивал.

— Ты что, подлец, делаешь?! — закричал он. — Позорить звание красного партизана? Эх ты, темнота сермяжная!

— А ты что, командир, испугался, что Епишка Ермаков досыта хлеба поест? Ты погляди на мои руки. — И он выбросил вперед свои избитые в работе руки со скрюченными пальцами.

— Но почему же ты морду воротишь от новой жизни? Почему в колхоз не вступаешь? Почему предаешь советскую власть, за которую мы кровь проливали? — спросил Жигуров.

— Ты советскую власть не трожь. Она мне тоже не мачеха, — ощетинился отец, как взъерошенный воробей. — Я хочу сполна получить с нее. А ты меня обратно за горло давишь. Не отдам я своего сына тебе в работники. Хочу сделать его хозяином. Ты нам что говорил, когда вел на Читу? «Кто был ничем, тот станет всем!» Я хоть неграмотный, а помню.

— А почему ты хлеб не сдаешь советской власти? Ты что, контра, хочешь уморить ее голодом?

— Ты за моим хлебом пришел? Хочешь узнать, где я его спрятал? Пойдем покажу.

Отец схватил Жигурова за рукав, потащил его под сарай и показал глазами на двойную крышу над овчарником, где он укрывал когда-то Жигурова от семеновцев.

— Вон там я запрятал свои мешки! Там! Там! Ищи своими бесстыжими глазами!

Жигуров побагровел, задрожал весь от гнева. Глаза его налились кровью. Схватив отца за грудки, прошипел в самое лицо:

— Так вот чем ты хочешь купить меня? Старой дружбой? Не купишь! Доверием моим пользовался, гад. А теперь крестовые дома строишь, машины покупаешь? Видно, не зря на тебя, мародера, доносили партизаны. Ну ничего, я все раскопаю. Я тебя выведу на чистую воду, стяжатель несчастный! И уж тогда пощады от меня не жди. Я тебя не буду таскать по судам да следствиям. Сам, вот этой рукой пристрелю! Ты слышишь меня, подкулачник?..

Он хотел схватиться за револьвер, но подскочивший Ванька больно укусил его за палец. Жигуров выругался, клюнул в мякину, где копошились куры, и стремительно вышел со двора.

Весь день отец как ужаленный носился по двору, не находил себе места — то забегал в амбар, то кидался в дом — и все что-то угрожающе шептал, тряс над головой кулаками. Ночью он развез все машины по дворам старых хозяев. Вернулся впопыхах домой и начал доказывать матери, что ему надо в эту же ночь уходить из дому. Ванька с полатей слышал их разговор.

— Решит меня Степка, решит, как пить дать, — шептал он в отчаянье. — У него рука не дрогнет. Уж я-то знаю его ухватку. Себя не щадил и меня не пощадит. Уходить мне надо, пока живой.

— Успокойся ты, — уговаривала его мать. — Может, все обойдется… Видно, не понимаешь ты чего-то.

— Замолчи! Я хоть неграмотный, а знаю. Хозяйство надо мотать, чтобы Степке не досталось. Весь мой труд он в коммунию заграбастает. Все до нитки по ветру пустит. Я всю жисть трубил. Ты погляди на мои руки. Он и Ваньку хочет заставить работать на людей. Я за Ваньку горло ему перегрызу!

В ту же ночь он загрузил бричку мешками пшеницы, привязал к ней коров, запряг лошадей и отправился в Нерчинск на ярмарку. Все продал там, вернулся на следующую ночь пьяный, веселый.

— Степка Жигуров хотел объехать меня на кривой! — кричал он, бегая по избе. — Хотел попользоваться моим трудом! Шиш ему с маслом! Дулю с маком! Со свету хотел меня сжить? Шалишь, братец! С моими денежками я нигде не пропаду!

Отец положил в сумку краюху хлеба, кусок сала. Сказал матери, что уходит из Ольховки на золотые прииска, а может, и подальше. Как только обоснуется, заберет семью. Надев на плечо сумку, кинулся на полати, растормошил Ванюшку, задышал винным перегаром:

— Сын мой! Кровь моя! Помни — о себе не думаю. Мне подыхать пора. Думаю про тебя. И знай: в лепешку расшибусь, но в работники тебя Степке не отдам. Клянусь всеми ангелами и архангелами.

Отец перекрестился и выбежал, ожесточенно хлопнув дверью.

* * *

А Ольховка зажила новой жизнью. В село пришел трактор, и Ванька с завистью глядел из окна, как чумазый тракторист, поблескивая белыми зубами, катал по улице таких же, как он сам, чумазых ребятишек. На высоком кедре у конторы коммуны установили громкоговоритель, и теперь по всему селу с утра до ночи разливались звонкие песни.

Ио Ермаковым было не до песен. Чтобы прокормить двух ребятишек, Авдотья променяла на хлеб отцовский тулуп, потом свой полусак, который надевала только по большим праздникам. Потом они сели на картошку да на лебеду. Мать плакала, ругала отца, называла его бегляком, чуть не беляком. Ванюшка защищал отца всеми силами и проклинал Жигурова, который, по его мнению, был причиной всех их несчастий.