Последний переход - [24]

И вновь тишина. Стоял Колька не шевелясь, напряженно слушал. Тишина. Он в четвертый раз поднял было руку…

Дверь не отворяли. Ни шагов, ни скрипа, ни шороха никакого – ничего не было слышно за ней, и вдруг дверь без скрипа распахнулась, и перед Николаем предстал сам Пацюк.

Прокоп стоял молча, не глядя на гостя. Глаза его были опущены, взгляд не виден под веками, и концы негустых седоватых усов свисали вниз.

Николай так и онемел.

– Э… – только и вырвалось из его полуоткрытого рта.

– Ну? – спокойно молвил Пацюк и поднял глаза на гостя.

– Э… – повторил Трунов, однако сумел более-менее внятно заговорить: – Ты. Трофимыч, извиняй, я того… шел мимо, так думаю, дай зайду… да просто так! Спросить хотел… да… вот…

Замолчал.

– Хотел – спрашивай, – ровно к безжизненно произнес Пацюк.

– То есть я… я не про то… – поспешно замесил словесную жвачку Николай, – но оно, конечно… то есть люди-то говорят…

– Люди? – переспросил вдруг неприветливый хозяин. – Лю-ю-д-и?.. – протяжно, зловеще и с подвыванием протянул он, в глазах его что-то вспыхнуло – будто горючее плеснули в тлеющие угли. – Вон отсюда, – негромко велел он. – Пшел!

Это было сказано даже негромко, а прозвучало – как гром с ясного неба!

Вот так. И мир перевернулся перед Колькиными глазами, а сам он взмахнул руками и полетел в никуда. В одно мгновение Трунов шлепнулся лицом, руками и всем брюхом в грязь. Ошалев, он сразу вскочил – глаза вытаращены, рот нараспашку, хлопает губами, хватая воздух, и – безумие, безумие!..

Черт знает, сколько времени прошло, покуда Николай опамятовался. И лишь тогда он сообразил, что находится вовсе не у дома Пацюка, а – хрен его знает где, в лесу. Еще какое-то время он оторопело шатался меж деревьев, но потом мысли его прояснились настолько, что он догадался, где находится, в каком лесу: километров за пять от Метели. Как это произошло – он и представить себе не мог, в смятении ему было даже страшно подумать об этом. Он торопливо припустил домой, почти бежал. Его трясло, как от озноба, и он был совсем трезвый – ну просто как стеклышко.

Меньше чем за час он дохромал до деревни. Жена было напустилась на него: «Где пропадал, ирод?!», но Николай, обычно вовсе не гроза, вдруг так рыкнул на нее, что она вмиг язык свой прикусила, и уже не смела рта открыть. А он хватил стакан браги, да другой стакан, да еще… и так упился вусмерть, свалился под стол, и весь следующий день прострадал от жестокого похмелья. Тогда-то супружница взяла свое, грызла в пилила, но ему это уже было все равно.

Потом соседи стали потихоньку, как бы невзначай, допрашивать-расспрашивать: как, мол, в гости сходил к Трофимычу?.. Николай отбрехивался, благо язык без костей. Но желание выговориться томило душу, тянуло за этот самый болтливый язык, тянуло и вытянуло. Не удержался Колька, рассказал о странном происшествии, о том, как неведомая сила легко подняла его, перевернула, да и закинула неизвестно как в пес. Он поведал об этом вполголоса, оглядываясь, с таинственным, настороженным видом – одному единственному человеку: соседу Сашке Грачеву, взяв с него обещание, что тот ни-ни, ни слова никому. Сашка поклялся самыми страшными клятвами, бил себя в грудь – маленький, щуплый, с прилипшими ко лбу растрепанными волосенками: они с ним, разговаривая, на пару опорожнили поллитровку под соленые грузди.

* * *

Черт его знает, как получилось, но только слушок пополз по деревне. Теперь к Трофимычу относились уже с суеверным уважением, да и держаться от него стали стараться подальше. «Колдун, колдун, в самом деле», – шепотком перелетало от одного к другому. Пробовали пристать к Николаю: расскажи, мол, как там вправду было… – но он, к всеобщему удивлению, преспокойно заявлял, что это все бабьи глупости, и он не понимает, о чем идет речь. А те, кто эти сплетни повторяет, – не мужики, а вовсе хуже баб… Колька вообще-то был хоть и пустомеля, ан не дурак.

А Пацюк жил в деревне, такой же невозмутимый и молчаливый, как всегда. Утром приходил на работу в «заготпункт», вечером уходил. Все так же он не открывал ставни в доме и никого не пускал к себе. Да к нему никто и не совался, а сам он и подавно ни к кому не наведывался.

Тут возникла еще одна интересная тема. Без малого два месяца в Метеле жил безвыездно Пацюк таким вот мрачным бобылем – и ни одной бабы, ни одной девки, никого такого у него и близко не мелькало. Разве можно здоровому мужику во цвете лет обходиться без женщины?.. Шибко это занимало метелинцев. Возникли нелепые предположения. Вспомнили и о мужеложестве и о скотоложестве – гипотезы смелые, но опровергаемые самым простым фактом, именно: ни мужиков, ни какого-либо скота, ни крупного рогатого, ни мелкого у Пацюка не водилось, и при всем желании ничего такого заметить было нельзя.

Под такой поучительный обмен мнениями текло себе время. Почему-то удивительно долгая осень выдалась в том году, снег падал, таял, никак не могли установиться привычные здесь морозы, и все диву давались: отчего такие чудеса?.. А потом пошли события и вовсе необъяснимые и пугающие.

Где-то к концу октября как на дрожжах стали пухнуть несколько молодых, незамужних метелинских девок: брюхатые. Вот это уже была информационная бомба, так информационная бомба! Такого отродясь в деревне не случалось, все пошло наперекосяк, весь поселок загудел, как улей, по которому какой-то гад стукнул палкой. Никто ничего понять не мог. Оплошавшие девки – их было пятеро, все в один голос рыдали, убивались и причитали, что ничего, ну ничегошеньки не было! Что они сами ума не могут приложить, как это случилось, – хоть все мозги вывихни, а не догадаешься. Не иначе, нечистая сила, наговор какой-то!