14 ноября 1936 г.
Южный Урал, Башкирская АССР
Таёжные осенние сумерки из последних сил цеплялись за хмурое небо. Меж стволов огромных елей нехотя бродил холодный ветер, а выше, у самых вершин, его шум, негромкий, с редкими прерывистыми вздохами, – был до странности похож на шум прибоя у пустого морского берега.
Но это там, наверху. Внизу же – мрачно, холодно и сыро. Дождя вроде бы не было, но он прошёл не далее как полтора часа тому назад, и ветер, гулявший по тайге, щедро сыпал с ветвей на землю студёные мини-ливни.
Этого добра от души хватило трём мужчинам, притаившимся под нижним ярусом еловых ветвей почти на вершине сопки. Одной из нескольких, окружавших долину, в самом низу которой находилась небольшая деревушка Авзяново.
Вечерний туман уже затопил её дома по самые крыши, и мужикам, сидящим в засаде, казалось, что это какое-то недоброе и призрачное нечто, чему нет названия, бесшумно двигаясь, растёт, поглощает долину… Вернее, казалось одному – самому молодому, парнишке лет семнадцати, с едва пробившимися темными усиками. У двух других воображение отсутствовало начисто.
Юнец зябко дрогнул плечами: стылость забралась под старенький тощенький ватник. Зубы сами ударились в судорожный пляс, заклацали друг о друга. Молодой человек поспешил сжать челюсти крепче.
Сосед его, здоровенный небритый мужик в потёртой красноармейской шинели, покосился на своего юного товарища.
– Страшно? – усмешка раздвинула грубую щетину. – Очко играет?
– Да нет, ничего, – мигом откликнулся паренёк. – Во! Какой тут страх? – Он хлопнул рукой по цевью двустволки, лежавшей рядом.
Третий участник засады – невзрачный пожилой дядька – шмыгнул носом, потёр его ладонью. Рядом с ним лежал кавалерийский карабин времён Первой мировой войны. Здоровяк же прятал под шинелью обрез мосинской трёхлинейки: урода с отпиленным прикладом и стволом, урезанным почти до самого прицела. Никакой мушки на этом оружии, конечно, не было.
Шмыганье достигло слуха амбала – и было им расценено как боязливость.
– Чего шмыгаешь, дед? Тоже бздишь, что ли?
Деликатностью бывший красноармеец не отличался.
«Дед», которому было-то лет пятьдесят, не больше, ответил не сразу. Он чуть слышно откашлялся, сморкнулся в рукав и лишь после того сказал:
– Дурак ты, Степан. Ежели б я трусил, разве был бы здесь?.. Ну, то-то и оно.
Степан хрипловато рассмеялся:
– А хоть бы и так! Дело делай – и какая, на хрен, разница, трусишь или нет. Хоть с полными штанами, лишь бы делал!
– Вот и обратно ты дурак, – с философским спокойствием заметил пожилой. – С полными штанами и щей не сваришь. А что остерегаться надо, так это другое дело. С умом надо!
Юноша, внимательно слушавший подельников, вдруг встрял в разговор:
– Слышь, дядя Миша! А правду про него болтают, как ты думаешь? Ну, что… ну, это самое…
Язык заплёлся, не решился выговорить. Но дядя Миша всё прекрасно понял:
– Ты, Митяй, сам учись мозгой шевелить, не дитё уже. Рассуждай! Что дурачья глупость, а что в самом деле.
Митя педагогические наставления пропустил мимо ушей, ему не терпелось услыхать суть:
– Так болтать-то болтают, да ведь смотри, что творится!..
– Цыц! – резко осадил его дядя Миша. – Я тебе говорю: думай башкой. Кто болтает? Колька тот, метелинский? Так он пустобрёх. А что творится, это да. Я сколь лет живу, отродясь такого не видал! Значит, дыма без огня нету. А уж где дым пустой, а где взаправду чего… это, паря, сам различай, на то тебе и голова дадена.
Митяй хотел было ответить, но его опередил Степан:
– А я видал.
– Чего видал?
– Чего вы никогда не видели, лапти лыковые!..
На «лаптей» односельчане не обиделись, однако некоторые препирательства возникли; разгорелся спор, покуда дядя Миша не прикрикнул на соратников: больно уж расшумелись.
Сердитым шёпотом Степан заговорил:
– Я в Гражданскую аж до Владивостока дошёл! Беляков бил, чехов, япошек… Так всю эту сволочь в море и спихнули! А потом долго ещё там был, на Дальнем Востоке. И вот там народы живут… ну, всякие там. И есть там такие – удыгейцы. У них шаманы – это как колдуны…
– Знаем, слыхали! – перебил дядя Миша. – Ты по делу толкуй.
– А я про что? Шаманы, говорю. И вот я сам видел, в двадцать третьем годе: один шаман при мне костёр развёл, какое-то говно туда насыпал и давай в бубен бить, плясать, орать, как сукин сын. Весь трясётся. А потом два каких-то чёрта подскочили с ножами – вот такие ножи! – и давай этого пырять.
– Как?! – Митяй чуть не подавился. – Этого шамана, что ли?
– Ну!
– Убили?!
– Как же! Хрен тебе – убили. Он как камень стал! Они его бьют, а ножи от него отскакивают. А он стоит, трясётся, рожу всю перекосило, со рта пена идёт, как с бешеной собаки. А эти бьют его. Со всех сил бьют! А ему хоть бы хрен… Во!.. Мне б кто такое расскажи, да я б разве поверил? Да ни в жисть. А тут сам видел, своими глазами, во!
Корявым пальцем он ткнул себя в переносицу.
– Так и я ж про то! – подхватился Митяй. – А этот наш… упырь, или как его? Он-то, поди, похлеще того шамана будет! А вдруг его и пуля не возьмёт?
– Возьмёт, – уверил Степан. – А не возьмёт, так вот!
Из недр шинели он выудил круглый предмет и потряс им.
