Последний падишах - [47]

Теперь все смотрят на отца и на душевой кран. Я уверен, что даже без инструментов, да к тому же с покалеченными руками, он сможет устранить течь и таким образом выполнит свою историческую миссию.

— Брат! Здесь найдутся разводной ключ, шайба или прокладка?

Вооруженный мужчина удивленно пожимает плечами и проходит в соседнее помещение, как бы намекая, что и посетителям пора туда же. Мой отец поднимает грязный обмылок, упавший в ванную, и кладет его в мыльницу, а потом достает связку домашних ключей и начинает трудиться над краном… Интересно, кто же мыл свои грязные руки этим благоухающим иностранным мылом? Наверное, усталые победители после боя за дворец… По виду великолепной ванной залы ясно, что здесь принимали душ. Может быть, вымыться здесь решился один из подпольщиков, который при шахе сидел в тюрьме и еще тогда поклялся сокамерникам, что однажды воспользуется личной ванной комнатой во дворце Его Величества…

Мой отец, потрудившись над краном, остановил-таки течь и теперь смотрит на меня победоносно. В его поведении нет любопытства или рисовки; он настолько воодушевлен революцией, что действительно считает дворец Ниаваран собственным домом.

Мы догоняем экскурсионную группу. Все здесь — обычные люди из разных социальных слоев; нестройной толпой мы идем по дворцу, вдыхая и выдыхая воздух, дерзко наполняя легкие остатками монархического духа.

— Братья, если можно, не трогайте руками экспонаты!.. Братья и сестры! Будьте добры, расступитесь, чтобы и другие могли рассмотреть дворец шахского угнетения…

Послушные распоряжениям, мы продолжаем экскурсию, и вот входим в залу, о которой девушка-революционерка говорит, что это — спальня шаха и беспринципной Фарах. Здесь синие ажурные занавески и двуспальная кровать, с шелковым покрывалом и атласными подушечками, на одной из них я замечаю каштанового цвета волоски: следы последней ночи, которую провели в этом дворце враги народа. Мы нелепо столпились и рассматриваем кровать. Воздух все еще полон благоуханием и женственным ароматом той, которая недавно была нашей царицей. Впечатление, что ни у кого нет смелости шагнуть вперед в их супружеское пространство. Только одна женщина средних лет приближается к семейному ложу, и гладит покрывало, и шевелит губами. Что она говорит, никто из нас не понимает; может быть, годы потребуются, для того чтобы нам стала внятна эта простая, но страшная тайна… Чтобы мы поняли, насколько же стыдно вот так совать нос в чужую спальню со всеми ее предметами — от телевизора до забавного телефона возле постели; и насколько обыкновенна эта кровать, имеющая отношение скорее к обычным супружеским делам, чем к легенде о нескончаемом празднике, которым будто бы была жизнь правящей четы.

Отец тянет меня за руку, и мы спускаемся по лестнице. Жесткость его изуродованных пальцев заставляет меня вздрагивать, словно меня цапает какое-то ракообразное существо… Солнце застигает нас врасплох. Цветы и пестрая зелень парка придают дворцу поэтический оттенок, а древние чинары бесплатно раздают всем густую тень.

У павильона возле ворот несет охрану юноша в новенькой отутюженной форме цвета хаки, по виду которой можно предположить, что в рядах революционеров он не так давно. Мы с отцом заглядываем в этот павильон и видим там, в коридоре, еще одного юношу, сидящего за большим столом и что-то делающего с рацией. Неясно, с кем и зачем он связывается по этой рации; тут же к стене прикреплен лист бумаги, на котором размашистым революционным почерком (напоминающим, между прочим, вязь древних указов) начертано: «Штаб революционного отряда по управлению имениями шаха-предателя».

Нас никто не останавливает, и мы, войдя, воровато осматриваемся. Здесь такая обстановка, точно семья въехала в новую квартиру и еще не успела разобрать наваленные как попало вещи. Тут и оружие, и еще одна рация, и папки с делами, и старинные напольные часы, и другие явно дворцовые вещи — в общем, священный хаос.

Все заняты своими делами и на нас не смотрят, мы же с отцом стоим удивленные.

— Уважаемые господа очень быстро уходят отсюда!

Усатый юноша эту фразу оформил грамматически неправильно, но произнес столь решительно, что мы, и правда, почувствовали себя совершенно лишними. Отец, с его наследственной привычкой смотреть на все как бы со строительных лесов, улыбается улыбкой кирпичного цвета:

— Братья, любая помощь с нашей стороны — ее не жалко, мы готовы к служению революции!

Усатый юноша, переводивший стрелки золотых часов с монархического времени на сегодняшнее революционное, теперь взглянул на нас по-человечески и спросил:

— Дорогой папаша, а у вас какая специальность?

Отец, скромно опустив глаза, отвечает:

— Я каменщик. Революционный каменщик!

Улыбка молодого человека быстро прячется под его усами.

— Нет, дорогой папаша, для вас работы у нас нет.

Мы выходим из шахского дворца и прямиком возвращаемся в наш родной город.

Отец так встревожен чем-то, что, кажется, в поезде за всю дорогу не произносит ни слова, и, лишь когда мы прибываем на нашу станцию, восклицает:

— Как быстро!

Мы выходим на платформу, и он набирает полные легкие родного нашего воздуха, а последующие слова аккуратно пригоняет одно к другому, словно кирпич к кирпичу: