Последний мамонт - [46]

Еськов задумался. Он понимал, что плейстоценовые оледенения не происходили сами по себе, а были частью больших перемен в климате. Как только увеличивались ледники на Севере, так сразу изменялся тропический пояс, съёживались, как шагреневая кожа, дождевые леса в Южной Америке.

Сухие саванны приходили на смену лесам, да и современные пустыни возникли в плейстоцене.

Он вспомнил университетскую аудиторию и скамьи, уходящие ярусом вверх. Лектор жал на кнопочку, и чистый зелёный линолеум выезжал снизу. Профессор рисовал на нём кривую, и это была кривая зимних температур в Европе за последнее тысячелетие.

Кривая рушилась во времена малого ледникового периода3. Ледники наступали, на замёрзшем льду Темзы стояли торговые ряды, и голландцы резвились на коньках, царапая замёрзшие каналы.

Ледники наступали, снег лежал в горах Эфиопии.

Это было движение, противоположное бывшему раньше климатическому оптимуму. Циклы Миланковича, кажется… Чёрт, отчего он не читал про циклы Миланковича, теперь вот некого спросить. Сколько они — сто тысяч лет? Пятьдесят? Когда-нибудь учёные смогут обмениваться информацией быстро, чтобы проверить знание, пока догадка не протухла в голове, но сейчас, на берегу океана… И ещё он помнил споры в коридоре о странном названии Гренландии — понятно, что ничего зелёного там не могло быть, но всё же. В этом смутном видении из прошлого кто-то, стоя в коридоре, впрочем, говорил, что это всё анекдот и название выдумано было уже тогда, в первый день, когда марсовый крикнул «Земля!», — или кто там у них кричал, завидев серую полосу суши с прожилками снега?

Климат, вот что определяет всё.

Климат определил и судьбу маленького фальшивого царевича по прозванию Ваня Ворёнок. Ваня был сыном второго Лжедмитрия и полячки Марины, за это его и повесили на Красной площади. Его повесили в июле 1614-го, но было ему всего три года, и он умер в петле от московского холода уже ночью.

Но это всё было горькой лирикой истории, хотя его, еськовский мамонт должен был жить ещё при историческом человеке — ещё при историческом, вот в чём штука.

Солдаты прочёсывали остров.

Цепочка белых полушубков была уже не видна, когда Академик подозвал Еськова.

— Знаете, мне хотелось с вами поговорить начистоту. Я вижу, что вы многое понимаете, но из самолюбия не хотите спросить и утвердиться. Я вам расскажу, тем более что ссылать за разглашение тайны отсюда некуда.

— Ну, можно расстрелять.

— Бросьте. Вот уж возиться с оформлением всех этих бумаг. Если что, вы бы просто погибли при исполнении служебных обязанностей. С нарушением техники безопасности. Вышли бы в одиночку на лодке к материку… Да чего там — Фетин мастер на разные штуки.

Но только это не нужно никому — в том числе и стране. Тем более что мы оба с вами кончали один университет — ведь теперь в Москве опять один университет?

И Академик выделил последние слова, ссылаясь на не сразу узнанную Еськовым цитату.

— Мы ищем темпоральную башню. Темпоральная башня — темпоральная машина — машина времени. Вы читали Уэллса? Ну, конечно, читали. Так вот то, что мы ищем, не имеет никакого отношения к тому рассказу великого англичанина. Я сейчас всё объясню.

Но в этот момент старик запрокинул голову и показал Еськову тощую морщинистую шею. В этот момент Академик был похож на старого петуха, что набирается сил перед последним криком. Еськову даже стало не по себе.

— Вы, — начал Академик, — учили про третье начало термодинамики?

Еськов почувствовал, как перед глазами выплыла страница чужого учебника, и начал вглядываться в эти неверные строки, но память растворяла строчки. Все учебники, как ему казалось, были набраны одним шрифтом.

Но Академик начал сам:

— Третье начало термодинамики может быть сформулировано так: «Приращение энтропии при абсолютном нуле температуры стремится к конечному пределу, не зависящему от того, в каком равновесном состоянии находится система».

— Или иначе, — перебил сам себя Академик, — третье начало термодинамики относится только к равновесным состояниям. Мы можем использовать третье начало для точного определения энтропии, которая при абсолютном нуле температуры тоже будет равна нулю.

То есть при абсолютном нуле всё замрёт в каком-то восхитительном порядке, и мир в окрестности этой точки будет недвижим. Не знаю, читали ли вы про Планка, что ещё в одиннадцатом году… Впрочем, точно ведь не читали.

Еськов вдруг вспомнил тот давний рассказ, что читал в сожжённом Царском Селе, что было, конечно, не Царским Селом, а городом Пушкином. И в том рассказе тридцать восьмого года, где палеонтолог летел на электролёте откуда-то с Урала на остров Врангеля искать рогатого мамонта, было что-то похожее по сложности.

Там на массивной железной полке с толстыми металлическими подпорами, на которую пялились пассажиры, лежало нечто похожее на большой ком теста, был там и ковш под полкой, хобот которого уходил куда-то под пол. А в стороне от «теста» стояли чёрные кубики в сантиметр величиной.

— Попробуйте приподнять один из этих кубиков, — говорил пассажирам электролёта техник (Еськов давно заметил, что в фантастических рассказах его детства все техники и лаборанты были абсолютно безумны и постоянно предлагали пассажирам и посетителям что-нибудь потрогать). Естественно, никто кубики приподнять не мог, и техник объяснял, что они просто очень тяжёлые. Это, говорил техник, потому, что тяжёлая материя составлена из атомов, лишенных электронов. И она представляет собою положительный заряд огромной концентрации, идеальный аккумулятор. «И именно в силу этого она должна была с необычайной силой притягивать к себе отрицательные заряды-электроны. А где их нет? Таким образом, с самого момента своего рождения материя, искусственно ставшая тяжелой, стремилась возвратить себе то, что у нее было отнято, — электроны, отрицательный заряд, а вместе с ними вернуть себе и прежние свои свойства. Одним словом, к кубику тяжелой материи отовсюду потёк электрический ток».