Последний Лель - [10]

А Маша с Треповым живет.

Люди ножики справляют,

Я леворвет заряжу,

Люди в каторге страдают —

Я туда же угожу.

Я мальчишечко-башка,

Не хожу без камешка.

Меня в Сибири дожидают —

Шьют рубаху из мешка.

У нас ножики литые,

Гири кованые.

Мы ребята холостые

Практикованные.

Мы научены сумой —

Государевой тюрьмой.

Молодцы пусть погуляют,

Вместе водочки попьют,

За веселое гулянье

Цепи на ноги дают.

Пусть нас жарят и калят

Размазуриков-ребят,

Мы начальству не уважим —

Лучше сядем в каземат.

Каземат ты каземат —

Каменная стенка.

Я мальчишко-сибиряк

Знаю не маленько.

Не маленько знаю я,

Не своим бахвальством,

Что Россейская казна

Пропита начальством.

Ах ты книжка-складенец,

В каторгу дорожка,

Пострадает молодец

За тебя немножко.

Во тюрьму меня ведут

Кудри развеваются —

Рядом девушки идут,

Плачут, убиваются.

И т. п.

Отношение деревни к затюремщикам резко изменилось. Пострадать «с доброй воли» не считается позорным. Возвратившиеся из тюрьмы пользуются уважением, слезным участием к их страданью. Тысячи политических ссыльных из разных концов России нашли в нашем краю приют и вообще жалостное отношение населения. Революционные кружки, организованные ссыльными во всех уездах губернии, за последнее время значительно обезлюдели. Много работников, как из крестьян, мещан, так и из интеллигентов, арестованы. Главный губернский комитет получает из Питера партийные журналы, прокламации и брошюры, и через уездных членов распространяют по всей губернии. Из прокламаций больше спрос на письмо русских крестьян к царю Николаю II-му. Из брошюр: «Что такое свобода», «Хитрая механика» и «Конек Скакунок». Несмотря на гонение, распространение литературы, хотя значительно слабее 1905–6 годов, но все-таки продолжается, хотя до сих пор и не вызывает массового бунта, но как червоточина незримо делает свое дело, порождая ненависть к богачам и правительству. Наружно же вид Олонецкой губ[ернии] крайне мирный, пьяный по праздникам и голодный по будням. Пьянство растет не по дням, а по часам, пьют мужики, нередко бабы и подростки. Казенки процветают, яко крины, а хлеба своего в большинстве хватает немного дольше Покрова. 9 зимних месяцев приходится кормиться картошкой и рыжиками, да и те есть не у всякого. Вообще мы живем как под тучей — вот-вот грянет гром и свет осияет трущобы Земли, и восплачут те, кто распял Народ Божий, кто, злодейством и Богом низведенный до положения департаментского сторожа, лишил миллионы братьев познания истинной жизни. Общее же настроение крестьянства нашего справедливо выражено в одном духовном стихе, распеваемом по деревням перехожими нищими-слепцами:

Что ты, душа, приуныла?

Аль ты Господа забыла?

Аль ты добра не творила?

Оттого ты, душа, заскорбела,

Что святая правда сгорела.

Что любовь по свету бродит

И нигде пристану не находит.

По крещеному белому царству

Пролегла великая дорога —

Столбовая прямая путина.

То ли путь до темного острога,

А оттуль до Господа Бога.

Не просись, душа моя, в пустыню,

Во тесну монашеску келью,

Ко тому ли райскому веселью.

Положи, душа моя, желанье

Воспринять святое поруганье,

А и тем, душа моя, спасёся,

Во нетленну ризу облекёся.

По крещеному белому царству

Пролегла великая дорога,

Протекла кровавая пучина -

Есть проход лихому человеку,

Что ль проезд ночному душегубу,

Только нету вольного проходу

Тихомудру Божью пешеходу.

Как ему, Господню, путь засечен,

Завален — проклятым черным камнем.

1908

В черные дни (Из письма крестьянина)

С сердцем, полным тоски и гневной обиды, пишу я эти строки. В страшное время борьбы, когда все силы преисподней ополчились против народной правды, когда пущены в ход все средства и способы изощренной хитрости, вероломства и лютости правителей страны, — наши златоусты, так еще недавно певшие хвалы священному стягу свободы и коленопреклоненно славившие подвиги мученичества, видя в них залог великой вселенской радости, ныне, сокрушенные видимым торжеством произвола и не находя оправдания своей личной слабости и стадной растерянности, дерзают публично заявлять, что руки их умыты, что они сделали все, что могли, для дела революции, но что народ — фефела — не зажегся огнем их учения, остался равнодушным к крестным жертвам революционной интеллигенции, не пошел за великим словом «Земля и Воля».

Проклятие вам, глашатаи ложные! Вы, как ветряные мельницы, стоящие по склонам великой народной нивы, вознеслись высоко и видите далеко, но без ветра с низин ребячески жалки и беспомощны, — глухо скрипите нелепо растопыренными крыльями, и в скрипах ваших слышна хула на духа, которая никогда не проститься вам. Божья нива зреет сама в глубокой тайне и мудрости. Минута за минутой течет незримое время, ниже и ниже склоняются полные живым зерном колосья, — будет и хлеб, но он насытит только верных, до конца оставшихся мужественными, под терновым венцом сохранивших светлость чела и крепость разума.

Да не усомнятся сердца борющихся, слыша глаголы нечестивые людей с павлиньим хвостом и с телячьим сердцем, ибо они имеют уши — и не слышат, глаза — и не видят, а если и принимают косвенное участие в поднятии народной нивы, то обсеменить свежевзрытые борозды не могут, потому что у них нет семян — проникновенности в извивы народного духа, потому что им чужда психология мужика, бичуемого и распинаемого, замурованного в мертвую стену нужды, голода и нравственного одиночества. Но под тяжким бременем, наваленным на крестьянскую грудь, бьется, как голубь, чистое сердце, готовое всегда стать строительной жертвой, не ради самоуслаждения и призрачно-непонятных вожделений, свойственных некоторой доле нашей так называемой интеллигенции, а во имя бога правды и справедливости…