Последний конфликт в независимой Греции: Союзническая война 220–217 гг. до н. э. - [89]

Точки зрения современных исследователей и на подлинность, и на конкретное содержание этой речи расходятся весьма существенно. С одной стороны, сам автор неоднократно в своем произведении подчеркивал теоретические принципы использования речей: историк свободен выбирать самые существенные речи среди массы находящегося в его распоряжении материала; он может сократить речь, чтобы сконцентрироваться на предметах первой необходимости, может воспользоваться собственными словами и фразеологией; но историк не имеет права искажать ее фактическое содержание, главные аргументы должны быть сохранены (II, 56, 10; III, 20, 1; XII, 25; XXIX, 12, 9–10; XXXVI, 1, 2–7). Однако Полибий далеко не всегда соблюдает провозглашенные им же самим правила написания истории. Вполне очевидно, что он вводил в речи персонажей собственные мысли и идеи. Если хотя бы одна из приведенных им речей будет признана фиктивной, то это даст повод ученым сомневаться и в отношении всех остальных свидетельств ахейского историка. Поэтому дискуссии вокруг выступления Агелая не утихают до сих пор.

Одни исследователи считают ее подлинной[509], другие приписывают ее фантазии Полибия[510]. Н. Хэммонд, например, полагает, что Агелай не мог с такой проницательностью предвидеть будущее, поскольку до 217 г. греки практически не интересовались римскими завоеваниями. «Аудитория Агелая посчитала бы его паникером, а не практичным человеком»[511]. Полибий знал лишь о направленности речи, то есть о необходимости заключения мира, а остальное добавил от себя, поскольку автор относился к поколению, на деле видевшему бедственный результат эллинских разногласий.

В противовес Н. Хэммонду Ф. Уолбэнк утверждает[512], что имеющаяся в нашем распоряжении речь этолийского посла восходит к современной Полибию записи. Однако в одной из более поздних работ его заявления уже не являются столь категоричными. Предположение о том, что феки сознавали неминуемость римского вторжения в Элладу вскоре после завершения войны с Ганнибалом, он считает безосновательным, но допускает версию, что некоторые из греков могли верить в это; метафора о «тучах с запада» является отголоском существовавших у них опасений[513]. В. Тарн видит доказательство подлинности речи во враждебном отношении Полибия к этолийцам, полагая, что если бы речь не была аутентичной, историк никогда не вложил бы ее в уста этолийца[514]. Существует точка зрения о том, что идея панэллинского союза против римлян была весьма популярна в то время, а речь Агелая отражает подлинную антиримскую пропаганду, характерную для 217–199 гг.[515]

В качестве доказательства против аутентичности рассматриваемой речи можно подчеркнуть следующие моменты:

— во-первых, в 217 г. о Риме в греческом мире еще никто не думал; идея сцепления событий на Западе и на Востоке (1, 3, 4; IV, 28, 5; V, 31, 4–5; V, 104, 4–9) — кабинетная теория Полибия;

— во-вторых, упоминание о «карфагенской угрозе» (V, 104, 3) также является следствием рассуждений историка о неизбежности мирового господства победителя во второй Пунической войне (I, 3, 6; XV, 9, 2; XV, 10, 2);

— в-третьих, прослеживается много схожих элементов между этой речью и панэллинскими речами Ли киска и Фрасикрата (IX, 37–39; XI, 4–6);

— в-четвертых, бросается в глаза «резкий контраст между наступательными и оборонительными мотивами у Агелая»[516]. Почти такую же речь Юстин (29, 2, 9–3, 1) приписывает Филиппу, обращавшемуся к союзникам. В ней также упоминаются и опасность для Греции, и надвигающаяся с запада гроза: «Филипп говорил, что видит, как в Италии разрастается туча жестокой и кровопролитной войны; он видит надвигающуюся с Запада грозу…» (Just., 29, 3, 1). «На западе возвысились две новые державы — пунийцев и римлян, которых одно только удерживает от нападения на Грецию и Азию — они все еще воюют между собой за господство» Gust., 29, 2, 9).

Ф. Мищенко подчеркивал[517], что речь Агелая в значительной мере принадлежит самому Полибию. Но при этом отмечал убеждение историка в возможности спасения Эллады под главенством Филиппа, если бы царь не походил на прочих македонских царей и был свободен от присущих самовластному владыке слабостей.

Практически все исследователи обращают внимание на панэллинские мотивы, звучащие в речи Агелая. Подобные идеи содержатся в речи Гермократа в Геле в 424 г. (Thuc., 4, 39–64); они были порождением сходной обстановки в 424 и 217 гг. Исократ в речи «Филипп» (V, 119 и 127) желал объединить всех греков для нападения на Персию[518]. Мотив объединения греков перед лицом общего врага звучит и в речи акарнанского посла в Спарте Ликиска в 210 г. (Polyb., IX, 37–39), родосца Фрасикрата, выступавшего в этолийском собрании в 207 г. с целью склонить Этолию к миру с Филиппом (Polyb., XI, 4–6), македонских послов к этолийцам в 199 г. (Liv., 31, 29, 12 sqq.). Причем три из названных — речи Агелая, Ликиска и Фрасикрата — переданы Полибием. На основании этого сопоставления у читателя вполне логично возникает вопрос, не являются ли они риторическими композициями ахейского историка. При этом одни исследователи признают более поздние речи сконструированными (в отличие от речи Агелая), а другие настаивают на аутентичности всех речей