Последний камикадзе - [102]

Пили много. Не отставал от других и юридический мертвец. Мрачное пиршество продолжалось всю ночь. Его не смог прервать даже сильный налет американской авиации. Бомбы падали близко от пагоды, но люди, привычные к смерти, не отрывались от сакэ. Сквозь узкие окна храма проникали отблески пожара. На стенах, словно черные крылья драконов, метались тени слуг, едва успевавших наполнять бокалы гостей подогретым сакэ. Ядовитый запах сгоревшей взрывчатки смешался с запахами благовоний, горевших в курильницах, и дымом сигарет.

Когда небо на востоке стало алым, Ясудзиро низко поклонился гостям и, стараясь держаться прямо, покинул храм, гудевший пьяными голосами. Его уход был замечен немногими. Пир, расходы на который были оплачены заранее, продолжался и без него. Но он на это и не думал обижаться.

Его уже не было в живых. Его похоронили и помянули. И вместо Ясудзиро Хаттори сейчас идет некто Такахиро. Рядом с ним к аэродрому шли, покачиваясь, и летчики из экипажа «мицубиси», который сейчас доставит «Вишню» на дальность видимости американской эскадры.

Путь к аэродрому лежал мимо дымящихся руин домов, уничтоженных ночной бомбежкой. И чем дальше они шли, чем ближе подходили к аэродрому, тем менее знакомой была им местность.

Вместо аэродрома перед ними открылось перепаханное взрывами поле, а вместо самолетов торчали обтлоданные пламенем остовы машин. В том месте, где с вечера стоял «мицубиси» с подвешенным «ока», зияла огромная воронка, выбитая взрывом тонны тринитроанизола. Судьба последний раз посмеялась над летчиком, пощадив совсем не нужную ему жизнь. Но он сам не имел права щадить себя. Его отпели. Его нет.

Сопровождавшие с почтительным пониманием остановились, позволяя Ясудзиро, нареченному минувшей ночью Такахиро, удалиться туда, за обожженный бомбежкой перелесок, что щетинился на краю аэродрома. Он вышел на присыпанную пеплом поляну, где из пепла выглядывали зазубренные осколки — зловещий посев войны. Ясудзиро снял пояс и, раздвинув саван, обнажил живот; живот вздрогнул, втянулся, но бывший летчик этого не заметил. Будто живот его был отдельно существующей частью тела. Ясудзиро извлек из ножен нож с косым срезом на конце лезвия, машинально попробовал пальцем острие: упади на него волос — посекся бы.

Прощально обвел взглядом окрестность. За изломом сопок синел конус вулкана. В пепельном от пожарищ небе плыли неторопливые облака. Но не это увидел Ясудзиро.

…Перед первым и последним своим взлетом из кабины самолета вымученно улыбался Хоюро. А потом его неудержимый срыв с палубы под неумолимо-беспощадный форштевень громадного корабля и едва уловимый хруст металла и человеческих костей.

И еще триста жертв. В страшной игре в войну. А в самой войне? Гибель, гибель сотен, тысяч летчиков. Умелых, натренированных, фанатично бесстрашных. И других: неумелых, наспех обученных, затравленных, загнанных в угол в дни крушения империи.

Гибель уже совсем непричастных к войне тысяч и тысяч детей и мирных жителей Хиросимы, Нагасаки. Гибель близких ему, Ясудзиро, бесконечно дорогих, по-настоящему родных людей. Это их пепел затмевает небо Японии. И не виден за ним лик богини солнца Аматерасу Омиками. И стыдливо скрылся жутко нашкодивший бог войны Хатиман…

Ясудзиро не почувствовал, как разжались его пальцы, державшие витую рукоять ножа; звякнув лезвием об осколок бомбы, нож зарылся в пепел. Бывший летчик, начисто опустошенный, отрешившийся от мира и самого себя, зашагал к недалеким сопкам, не зная будущего, не думая о нем. Да и что мог думать о своем будущем Ясудзиро, когда он был мертв, а по пеплу, так похожему на пепел Хиросимы, брел некий Такахиро, тень бывшего летчика, прославленного «морского орла».

В его отравленном мозгу в то время не могла еще высветлиться мысль, что человек рожден, чтобы жить, чтобы оставлять добрый след на земле, сеять радость, любовь, счастье, а не страх и смерть, на которые был щедр мертвец при жизни Ясудзиро.