Последний из ушедших - [98]

— Чего надо?

Я объяснил, что хочу видеть Мансоу, сына Шардына, молочного брата отца моего.

— Видишь, конь под седлом? Хозяин на охоту собирается. Не до тебя ему!

— Я его ненадолго задержу. Всего два слова сказать желаю.

— Не могу пропустить! Велено никого не пропускать!

Пока я препирался со стражником, во двор с балкона спустился Мансоу, сын Шардына. На ногах сапоги выше колен, на голове соломенная шляпа, двустволка за плечом.

Я был в архалуке, черкеске и при кинжале. Заметив незнакомца в странной для турецких обычаев одежде, он подошел ко мне.

— Добрый день! — приветствовал я его по-убыхски.

Вместо того чтобы ответить на приветствие приветствием, он спросил по-турецки:

— Кто такой?

— Приглядись, может, вспомнишь!

— Недосуг мне приглядываться!

— Я Зауркан Золак. Наши отцы были молочными братьями.

— А-а, Мухтар мне говорил о тебе… — И, заматывая плеть вокруг голенищ осклабился. — Тот самый, что зарезал знатного пашу…

— Не единственный случай в нашем роду, — не удержался я, намекая на то, как его отец пристрелил сераскира… — Помилован по манифесту.

— Манифест, говоришь. При чем тут манифест? Ты убийца, и на руках твоих кровь… — Мансоу, сын Шардына, поморщился.

— Не по своей нужде я пришел…

— Говоришь, мы в родстве?

— Бабушка моя была кормилицей твоего отца.

— О господи, когда это было! Быльем поросло то время. Что тебе от меня надо?

— Извини, что задерживаю тебя, но знай, что я лишь по средник.

— Между кем?

— Тобой и твоими соплеменниками.

Мансоу, сын Шардына, насторожился:

— А что пожелали мои соплеменники?

— Чтобы ты договорился с Джавад-беем о прекращении вражды. Кровь льется в три ручья…

— Тебе ли сожалеть о пролитой крови… Пусть убыхи прекратят кражи, и все кончится само собой. Так и передай тем, кто послал тебя.

Давая понять, что разговор окончен, он направился к оседланному коню и, сделав несколько шагов, обернулся:

— В какие дни ты у меня работаешь?

— По понедельникам и вторникам.

— Ты вспомнил имя моего отца. В честь этого я освобождаю тебя от одного дня. Выходи на работу только по вторникам. А сегодня, раз уж пришел, подсоби прислуге. Эй, Хасан, покажи ему, что делать!

И, сев на коня, выехал на большую дорогу, где скрылся в облаке пыли. «Почему я не сломал себе ноги, когда направлялся в этот злосчастный двор?» — сплюнул я в сердцах.

Тот, кто именовался Хасаном, черноглазый детина, заросший густой щетиной, подвел меня к груде дров и указал на топор:

— Поплюй на ладони и принимайся за дело!

Когда я кончил колоть дрова, этот же буйвол Хасан повел меня в сад и подал грабли:

— Убери сено!

Солнце стояло в зените. В моем животе послышалось голодное урчание. Я мечтал об одном: оказаться по ту сторону ворот. Но вновь появился толстомордый Хасан и потащил меня на псарню:

— Надо собак искупать. Закати рукава, а я буду поливать из кувшина.

Чего только мне не приходилось делать, но купать собак… этого еще не доводилось. Одет я был, как подобает истинному сыну гор, и чресла мои опоясывал кинжал. Чтобы черт побрал всех сук и кобелей! Сроду не притрагивался к ним, а тут — купать!

— Ты что, оглох, что ли? Закатывай рукава, бродяга! — заорал толстомордый.

Я возмутился:

— Не могу!

— Чтобы тебя чума сразила! Как это — не могу?

И сжал кулак. Но не тут-то было. Я выхватил кинжал, и шестипудовый Хасан, родственники которого нажили бы грыжи, придись им нести его на кладбище, стал легче бабочки, долетел до дверей кухни и словно провалился в нее. А я поспешил покинуть этот двор — да наполнится он грабителями! — и вышел на дорогу.

Больше всего злила меня моя бабка, похороненная в далекой убыхской земле. «Чтобы сквозь кости твои пророс чертополох! — проклинал я ее в душе. — Когда ты, бестолковая, купала своего воспитанника и вместо воды наливала в таз молоко, как только твои руки не отсохли? Купала его в молоке, а теперь его ублюдок сын заставляет меня купать собак! Будь он проклят со всеми его псами!»

В моем по-собачьи впалом животе появилась боль, то ли от голода, то ли от злости на собственную покойную бабку. Чем дальше оставалась усадьба Мансоу, сына Шардына, тем безбрежней становилось море, разделявшее нас с ним. «Только бы не встречать его больше никогда!» — мысленно взмолился я.

Астан Золак

— Остался ли кто-нибудь еще из нашего рода Золак? — спросил я тетушку Химжаж на второй день после моего прибытия в Кариндж-Овасы.

— Остался один, похожий на того мула, про которого спросили: «Кто твой отец?» — а он ответил: «Моя мать — лошадь».

— Кто же такой?

— Ты, должно быть, помнишь его; правда, когда переселились мы в Турцию, был он еще малолеток. Астаном зовут. Внук апхиарциста Сакута. Слепец, дед его, царствие ему небесное, еще в Самсуне умер. А внук его жив.

Как ты знаешь, дад Шарах, Сакут и правда умер еще в Самсуне. Но я в свое время запамятовал тебе сказать, что Сакут был из рода Золаков. В ту пору близких родичей было у меня еще немало. А теперь выходило, что в Кариндж-Овасы есть только два горца из некогда многочисленной фамилии Золак: я и внук Сакута — Астан. Слухом земля полнится. Он не мог не знать о моем появлении в Кариндж-Овасы. Но, будучи моложе меля, почему-то не поторопился в дом Сита со словами: «Мой единственный родич, я рад твоему возвращению». Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Было лето, солнце покуда еще не распалилось в полную силу, когда я появился во дворе Астана. Ветви персиковых деревьев с янтарными плодами, желтевшими сквозь листву, жались к забору. Над покосившейся глинобитной хижиной струился очажный дымок. Поодаль виднелся коровник с кучей неубранного помета под решетчатым оконцем. Пожилой, сухопарый, с колючими седыми бровями мужчина, сидя под деревом, заострял топорик на точильном камне.