Последний из ушедших - [17]

Хамутбей Чачба сказал это тихо, и видно было, что каждое слово дается ему с трудом.

— Как бы плохо нам ни было, оставь нас один на один с русскими. Я больше не прошу твоего посредничества! — перебив его, крикнул Хаджи Керантух, но этот крик не остановил Хамутбея:

— Я вскормлен убыхским молоком и воспитан в убыхской семье. Я молочный брат убыхов, и я обязан предостеречь их от беды. Я желаю убыхам того же, что я желаю абхазцам, — ни больше ни меньше, ни лучше ни хуже. И если понадобится, я докажу это, не пожалею себя.

Но Хаджи Керантух снова прервал его, так и не дав договорить:

— Мне трудно верить твоим словам. Мы, убыхи, помним, как ты воевал против нас вместе с генералами царя. Ты вспомнил о молоке. Но ты сам смешал с ним кровь. И перед своими абхазцами тебе тоже нечем похвалиться. Не ты ли поливал землю кровью тех из них, которые не хотели подчиниться царю? Ты говоришь, что ты жалеешь нас. Но разве ты жалел своих? Разве ты не грыз собственными зубами собственное тело?

Если б твой дед Келишбей, когда-то объединивший всех нас, жил бы до сих пор, ни вы, абхазцы, ни мы, убыхи, не оказались бы на краю этой пропасти! Но он погиб, его нет, твой отец Сафарбей без выстрела уступил русскому царю всю Абхазию, а теперь ты хочешь накинуть аркан и на нашу шею.

Владетельный князь стоял неподвижно, понурив голову, а Хаджи Керантух в бешенстве метался перед ним, осыпая его оскорблениями.

— Никто не дарил нам эту землю, — наконец оставив в покое владетельного князя и остановившись перед генералом, сказал Хаджи Керантух. — Но никто и не отнимет ее у нас, пока мы живы. Мы просим перемирия, а если нет — будем воевать.

Хаджи Керантух левой рукой продолжал сжимать рукоять шашки, а правую вскинул перед собой так, словно обнажил оружие.

Толмачи еле успевали переводить, а я не отрывал глаз от генерала и стоявших за ним русских офицеров, чтобы в случае опасности успеть обнажить шашку.

Генерал пристально посмотрел на Хаджи Керантуха, помолчал, усмехнулся и наконец сказал:

— Хорошо. Война так война! И все-таки хочу спросить тебя, берущего на себя смелость решать судьбу своего народа, еще одно: я знаю, что, продав все свое имущество, вы еще какое-то время сможете покупать оружие у турецких купцов и у английских контрабандистов. Пока что оружие у вас еще будет, и мы даже знаем, что недавно из Англии тебе прислали шесть нарезных пушек и вместе с пушками двух инструкторов, которые обучают твоих воинов. Но пойми, что весь твой народ все-таки только горсточка людей. Неужели ты не понимаешь, что ты не можешь с этой горсточкой одолеть нас? А если понимаешь, то зачем хочешь погубить весь свой народ без всякой надежды на победу?

Все ждали, что ответит на это Хаджи Керантух, и никто не знал, что он ответит.

— Не беспокойся о нас, господин генерал, — стараясь возвысить голос как можно громче, чтобы его как можно дальше слышали, сказал, почти крикнул Хаджи Керантух. — Никто еще не измерял храбрость людей их числом! Но у нас достаточно и оружия, и людей, которые умеют носить его. А если у нас не хватит воинов, мы кинжалами распорем животы своих беременных жен и добудем новых воинов из их утробы!

Сказав это, Хаджи Керантух посмотрел в мою сторону и крикнул: «Лошадей!» — так сердито, словно я был в чем-то виноват.

Генерал ничего не ответил, только пожал плечами и посмотрел на владетельного князя Абхазии, будто хотел сказать ему: «Ну как, теперь и ты убедился, что из этого ничего не могло выйти?»

Но Хамутбей Чачба не двинулся с места под этим взглядом. Он все еще не хотел уходить и стоял, скрестив руки на груди.

Генерал с нетерпением взглянул на него, но он и тут не двинулся с места, а, продолжая стоять все так же, скрестив руки на груди, вдруг медленно и тихо обратился к нашему предводителю:

— Мой молочный брат Хаджи Керантух, я еще раз прошу тебя выслушать меня. Никому из нас не подобает спешить, когда приходится делать выбор между жизнью и смертью. Прежде чем снова обнажать шашки, подумай о том, что война в Дагестане кончилась, что она кончилась и в Чечне, и повсюду на Северном Кавказе. Кавказ стал владением русского императора, а те, кто не согласились с этим, переселяются за море, где, как я думаю, их не ждет ничего хорошего. Все равно впереди — мир. Такой или другой, хороший или плохой, но мир. И он все равно наступит на всем Кавказе. Может быть, убыхи, стоя сейчас по колено в крови, чужой или своей, еще не успели понять, что война иссякла, что она кончается, что, если они будут продолжать эту войну, они в конце концов убьют самих себя! Кто их толкает на это безумие, чужая рука или чужой язык?

Мой молочный брат, я прошу тебя ради памяти моего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы, ради того, кто многие годы предводительствовал убыхами, дай мне возможность приехать к вам. Пошли гонцов и созови самых мудрых людей своего народа. В назначенный тобой день я приеду один, без генерала, давай выслушаем вместе и меня, и тебя, и их. Что ты ответишь мне на это перед тем, как мы с тобой расстанемся?

— Раз ты попросил меня об этом во имя памяти Хаджи Берзека, сына Адагвы, и связал меня этой просьбой по рукам и ногам, приезжай к нам и выслушай мнение народа, молоком которого ты вскормлен. Но приезжай не позже конца следующей недели. Мы не можем долго ждать тебя. Прощай!