Последний из Рода - [8]

Она так говорила. Я не верил. Был бы магом — чего тогда нас бросил, и почему мне дар не перешел в наследство?

Мать часто лгала мне. Солгала и в этом, думаю. Как солгала, когда лежала умирающая и твердила, что вот встанет солнышко, и ей станет лучше. Но солнце встало, а она уже не увидела рассвет. Ночь забрала ее у меня.

Я провел ладонью по шероховатой, холодной стене и сбросил форменную куртку, натягивая другую, облезлую, старую, тоже, по словам матери, оставшуюся от отца.

Мать…

И чего она мне сегодня вспоминается? Десять лет, как ее не стало, привык, почти забыл…

Я снял с гвоздя пуховый платок — последний из оставшихся от нее предметов роскоши — и завязал на пояснице, спрятав под курткой и брюками, краснея, словно кто-то мог увидеть меня. Стал сразу выглядеть толще, но зато не замерзну. Мне ведь еще к интенданту идти, получать подорожные. А потом… Потом в Управу, искать сведения об этом… как его… Сегоке…

Сегок Писарь… Да, она сказала так.

Меч бросаю на пол — иного обращения эта железяка не заслуживает. Вот завтра, прежде чем отправляться, зайду к оружейникам, куплю новый, собственный. Пять лет коплю на него, должно хватить. А если повезет, еще и на новую куртку останется, а то в этой ехать — позорище. Никто и не скажет, что стражник, за бродягу-попрошайку примут.

А потом словно озарение… Ни с того ни с сего.

Я бросился к кровати, подхватил томик с балладами и вытащил спрятанный между страниц рисунок. Портрет. Матери.

И похолодел.

— Как же они похожи…

Нет, не чем-то конкретным, спутать их, или даже принять за мать и дочь, нельзя было бы, сходство было неуловимым. Что-то в посадке головы, в том, как Нара… эта девушка… себя держала. Что-то такое…

В ее глазах была та же боль, что не покидала мою мать. Когда она там, у ворот, призналась, что у нее нет денег, вспомнилось вдруг, как мать стояла на пороге, опустив голову, разговаривала с очередным кредитором…

— Вот ведь, навязалась на мою голову! — застонал я, осторожно убирая портрет обратно в книгу. — Все беды от баб, точно!

Но теперь я бросить ее не мог. Не теперь, когда вдруг увидел, насколько она похожа на мою мать. Не смогу, совесть не позволит.

Все беды от баб и совести… Вот.

Мне выдали бумаги и тощую сумку с провиантом. А еще лошадь — неслыханная щедрость, я подумал. Правда разочаровался быстро, коняге со звучным именем Боец было столько же, сколько и мне… По меньшей мере… Ему не поход идти через всю Рось, а на лужке пастись. Не взял. Что толку? Только угроблю беднягу. Уж лучше в обоз попрошусь. Да и не силен я в верховой езде, не было у меня денег, чтобы уроки брать, а в тренировочном лагере новичков учили лишь в седле держаться, большего стражнику и не требуется. Зато меня мечом махать знатно научили. Мать, правда, говорила, что не их это заслуга — в крови это, от предков перешло, — но я не верил. В крови? От предков? Кем они были? Она никогда не говорила… Или врала. Ну не верить же, что мой предок, тот самый Тиан Берсерк, в честь которого меня назвали? Легендарный воин, погибший вместе с городом, который защищал, ушедший в Осеннее Пламя, ставший одной из его душ. Тот, кого барды звали Огнем-Смертью.

Так… Теперь в Управу…

И правда, нашелся Сегок Писарь. В Управе он и работал. Злобный был старикашка, как мне сказал знакомый счетовод. Не любили его. Только вот умер он на прошлой неделе. И похоронили его за счет Управы — ничего не скопил за годы. Даже дом, и тот не его был.

Я вздохнул, поблагодарил за рассказ и попрощался, сказав, что завтра уезжаю. Счетовод лишь головой покачал. Он неглуп был, понимал, что просто так в Приграничье не ссылают. Это ж верная смерть. Не фейри аль их отродья — так свои же во сне прирежут. Не живут честные люди там, одно отребье, наемники, да полукровки — шваль, отбросы этого мира.

И что теперь делать?

Девушку куда девать?

Ну оставлю я ей денег, и что? Не так их у меня много, всего на пару месяцев хватит — не дольше. А потом? Как она проживет? Работать пойдет? Кем? Подавальщицей? Так не возьмут… Только если полотеркой… А это — верная смерть для такой…

Мать три года проработала в «Серебряном Копытце». А потом умерла.

Вот ведь пожалел дурочку… Теперь не отвязаться…

Я вернулся домой и проворочался до рассвета, так и не сумев заснуть. В голову все лезли мысли о матери, о девушке, о назначении и о том, что с этим всем делать.

Жениться на ней? Так ведь что я ей предложить могу? Какая у нее со мной будет жизнь? Себя-то прокормить не могу, какая тут семья.

— Все беды от баб, — в тысячный раз повторил я, переворачиваясь на другой бок, кутаясь в сырое, холодное одеяло.

Ладно, бросить ее — не дело. Придется что-то придумывать. К друзьям пристроить? Так нет таких, чтобы не побоялся девушку доверить. Значит, с собой возьму. В Вольграде ей больше делать нечего. Провожу до какой-нибудь деревушки, там и оставлю. Наверняка что-нибудь, да подвернется… Ей бы к знахарке какой в ученицы или ткачихе — пальцы тонкие, гибкие, осторожные, сноровистые — не полы мыть такими руками, не в земле возиться. Сначала-то я подумал, неловкая, как она ложку держала, но потом вспомнил, что с моими пальцами за три часа стало по такому холоду…