Последний год - [10]

Русский и вождь вороньего народа обходили свои пастники, настороженные на соболя и куницу, и на опушке чернолесья наткнулись на труп лесного волка, серого, крупного, лобастого бирюка. Пасть зверя была судорожно разинута, толстые, окоченевшие ноги вытянуты, как палки. Волк издох недавно, труп его еще не терзали звери и не клевали птицы. Красное Облако перевернул несколько раз тяжелую волчью тушу, но нигде не было следов стрелы, пули или копья.

— Белая западня, — сказал бесстрастно вождь, но щека его гневно дернулась.

Андрей удивленно посмотрел на индейца. «Белой западней» и русские и индейцы называли белый порошок стрихнина. Но русских зверовщиков лишали навсегда права охоты за пользование отравленной приманкой. Да и какой охотник, если он не враг себе, решится на это! От зверя, отравленного стрихнином, если его труп сожрет другой зверь или расклюют птицы, смерть пойдет кругами. И где конец этой смертоносной цепочке?

— Нашим зверовщикам запрещена «белая западня», — сказал Андрей.

— А мы за это убиваем! — глухо ответил индеец. — Здесь ходят нехорошие люди. Откуда они пришли?

Он посмотрел на восток, на канадскую границу, потом на север. И оттуда, от моря Бофорта, со зверобойных шхун могли прийти нехорошие, чужие люди…

В глубоком овраге, в затишье, они развели большой жаркий костер и взвалили на него труп волка. Он горел долго, смрадно чадя паленой шерстью и горелым мясом. И ни слова не сказал за это время вождь. Строгие глаза его были печальны. Лишь когда в костре остались только обуглившиеся кости, он прошептал:

— Охотники кенай-ттынехов поймали белую лису. Это знак. Для людей с красной кожей пришло плохое время.

Прошептав эти загадочные слова, он снова надолго замолчал, глядя пристально в потухающий костер. Что он видел там, какие страшные для его народа видения вставали перед печальным взором вождя?

Он вдруг с ожесточением сломал о колено сосновую ветку и, бросив обломки в костер, решительно встал.

— Идем, Добрая Гагара!

— Осматривать пастники?

— На пастники я пошлю наших юношей. Сегодня охота окончена, Идем в стойбище. Будет большой разговор.

ПЕРВАЯ НОЧЬ БОЛЬШОГО РАЗГОВОРА

Сначала показались тонкие синие столбы дыма, поднимавшиеся над лесом, затем из лесной чащи вынеслись с веселым приветственным лаем оставшиеся дома упряжные собаки, и, наконец, ветерок принес древний кочевничий чад поджариваемого на костре мяса. Значит, стойбище близко.

Оно скучилось на большой поляне, закрытое со всех сторон лесом от зимних ветров и буранов. Тесно друг к другу стояли бараборы — зимние жилища индейцев из мелких бревен и жердей, вбитых стоймя в землю. Их двухскатные крыши, совсем как на русских избах, были покрыты корою и дерном. Окон в бараборах не было, только в потолке имелась дыра для дыма, а вместо дверей висели медвежьи и волчьи шкуры. Вместе с собаками по стойбищу бродили прирученные песцы.

А рядом с бараборами стоял второй лес высоких, выше крыши, деревянных столбов-тотемов. Искусная тончайшая резьба тотема рассказывала всю жизнь индейца. Животные, люди, гирлянды оружия и даже предметы домашнего обихода, пестро и сочно раскрашенные, были неожиданной радостью для глаза, как яркие цветы, распустившиеся в хмуром зимнем лесу под низким серым небом. Тотем не только гордость отдельного индейца, это гордость всего племени, летопись его подвигов на тропе войны и охоты. Недаром слово «тотем» означает: «мой род».

У дверей бараборы Красного Облака стоял самый высокий столб-тотем. На верхушке его Великий Ворон таращил багровые глаза. Это был тотем не только вождя, но и всего народа. Вслед за Красным Облаком Андрей шагнул в барабору, в густой, щипавший глаза дым. Стены и потолок жирно блестели от сажи. За жерди были заткнуты копья, луки и топоры, а на сучьях бревен висела одежда, куски мяса и связки вяленой рыбы. Горько пахло застарелой копотью, кисло воняло дубленой кожей и несло тухлятиной от плохо провяленной рыбы. Темная, неуютная, смрадная жизнь.

Вождь сел на низкие; устланные шкурами нары и молча указал русскому место рядом с собой. Андрей сел по-индейски, поджав под себя согнутые калачиком ноги и выставив ступни. Тотчас жены Красного Облака, их было три, начали подавать еду: толкушу из рыбы и морошки, копченую оленину и лакомое блюдо — жареные хвосты бобров. Подав еду, жены отошли и сели на пол, спиной к нарам. Неприлично женщине смотреть в рот насыщающегося мужчины. Оленья ветчина и жареные бобровые хвосты были очень вкусными, и Андрей подумал что от них не отказались бы и в Петербурге, в ресторане Излера. Пустые посудины тотчас женщины убрали, ни разу не обернувшись. Непонятно было, как они узнали, что обед мужчин кончен. Тогда Андрей высыпал на нары горстку сухарей, зная, что чай и сухари — любимое лакомство индейцев.

— Это сухани, еда касяков? — с любопытством посмотрел вождь на сухари. — Мой отец рассказывал мне о сухани. Он ел их. Я не ел.

Андрей взял пригоршню сухарей и молча протянул вождю.

— Мне не надо, — мягко отстранил индеец руку русского. — Я возьму один. Пусть мой сынок попробует еду касяков.

Он крикнул что-то женам и перебросил им сухарь. Послышались удивленные, радостные голоса женщин, потом сопение сосущего сухарь ребенка. Индеец молча послушал эти уютные домашние звуки, и в умных, строгих глазах его появилось что-то простодушное, почти детское, это смягчило их суровую властность. Потом одна из жен Красного Облака поставила на нары зажженный жирник — каменную плошку, налитую расплавленным жиром. Мужчины закурили из кисета Андрея, и запах русской махорки смешался с первобытными запахами бараборы. Красное Облако глубоко затянулся пахучим дымом прошки и начал медленно выпускать его сквозь сжатые губы, наслаждаясь и смакуя. Видимо, ему здорово надоел пресный индейский кепик-кепик.