Последний допрос - [17]

Мелекуш резко свернул влево, и Гуков, удерживаясь в седле, по мальчишеской привычке вцепился в гриву. Встряхнув головой и отогнав сонную одурь, он поглядел вперед: конь нес его в небольшую лощину. И неспроста: в ней стояла навьюченная лошадь, возле нее - человек. Лошадь, низко опустив голову, словно думала тяжкую думу, а человек то бежал прочь от нее, то возвращался.

Мелекуш сбавил бег и сразу же шумно задышал, припадая на правую переднюю ногу: он был ранен, и, вероятно, не только что.

Отделенный узнал пулеметчика из их взвода, веснушчатого зеленоглазого паренька. Проваливаясь в песке, пулеметчик заспешил навстречу своему.

- Дядя, помоги!- и заплакал навзрыд.

- Что?

- Лошадь пристала, а кругом басмачи… Бросать ее жалко… И пулемет тоже.

- Где взвод?

- Ушел, а я отстал!

Мелекуш, вздрагивая, поджимал раненую ногу, и снова становился на нее - на трех он уже не мог держаться. Семен положил его, скрипя зубами от боли в раненой ноге, тяжко протопал к лошади пулеметчика. Обессилевшая коняга еле держалась на раскоряченных ногах, закрыв глаза, чуть не тыкалась мордой в песок. И ручной пулемет, навьюченный на нее, казалось, давил ее непомерной тяжестью.

На тактических занятиях, бывало, отделенный Гуков не мог скоро сообразить, что к чему. На этот раз в голове будто посвежело. Он приказал, как саблей свистнул:

- Садись на коня!-и хлопнул здоровой рукой по жалко вытянутой конской шее.

Пулеметчик раскрыл рот, облизнув сухие губы.

- Садись, басмачи скачут!..

И парень понял приказ. Одним махом он вскочил на шею лошади и схватился за пулемет. Еще немного - и пулемет стоял сошниками на конском крупе. Гуков указал, откуда ждать басмачей, и, обхватив здоровой рукой морду вконец обессилевшего коня, не давал ему упасть. И заставлял стоять себя.

Мелекуш вздыхал, посматривая на залитую кровью ногу и, словно жалуясь, выкатывал на хозяина зажженный болью глаз.

Басмачи пыльным валом выкатились на край лощины и остановились, оглядывая ее.

Тут конопатый паренек, от прилежания высунув язык, ударил из пулемета.

Прошитый длинной очередью, вдвое поредел частокол басмаческих фигур. Убитые кони, сплывая в лощину по песку, тянули за собой привязанных хозяев.

А пулемет стучал, и на склоне в лощину песок густо клубился, будто по нему, как по пыльной кошме, били палками.

Перед глазами Гукова снова заплясали ослепительные блестки, и пулемет тарахтел все тише, будто удаляясь. Командир отделения чувствовал, что падает, но не боялся теперь этого.

Он упал легко и вмиг позабыл все. Только пески и пески, бурые и горячие, долго колыхались в его потухающем сознании.

Очнулся он от того, что его поднимали, будто вырывали из забытья. Рот его наполнился водой, и он одним глотком опорожнил его. Не владея мыслями, командир отделения открыл глаза и долго не моргал. Память окрепла, и он увидел командира полка в красных галифе с серебряными лампасами и перед ним - командира своего взвода, распоясанного и блеклого, с повинно опущенной головой. Командир полка говорил что-то, и его пушистые черные усы шевелились, как живые. Потом бичом щелкнул выстрел - и командира взвода не стало.

Конопатый пулеметчик совал фляжку с водой в рот Семену и заставлял пить.

- Мелекуш?- вопросительно прошептал Семен во фляжку.

- Напоили и ногу перевязали,- ответил пулеметчик.

Гуков пил, и ему казалось, что вода бурлила внутри него….

* * *

Из письма красноармейца Семена Гукова родителям:

«…В лазарете лежу… Исстреляли меня басмачи всего, даже бельишко негодно стало, все в дырках от пуль… Сегодня мне исполняется двадцать один год, так вы, дорогие мои, как следует выпейте. Мне, окромя молока, нельзя… А на здешние пески я до того нагляделся, что и во сне вижу их…

Вы там за этим песком за семь верст ездите…

От безделья учусь арифметике Давно пора бы ее знать, да все воюю…»

ЗА КОЛОННОЙ ПЛЕННЫХ

Дремотно вздыхая, озеро накатывало на берег легкие волны, перебирало и перемывало песок и, оставляя на нем камышовый мусор, клочки серой пузырящейся пены, снова отступало, словно устав от этой бесконечной и однообразной работы.

Оно было велико, это озеро. Его зеркальная гладь достигала горизонта и терялась там, будто расплавившись в знойном, солнечно ослепительном мареве.

Роману было три или четыре года, когда отец первый раз взял его с собой на озеро. Утро. Теплое, розовое. И тишина такая великая и торжественная, что ее хочется слушать разинув рот. Отец, молодой и сильный, в холщовой рубахе-косоворотке, неслышно, будто нож в тесто, вонзает весло в покойную глубь воды и шлет лодку вперед, сквозь сонно пошептывающий камыш. И когда лодка выскальзывает наконец на большую водяную поляну, отец каким-то колдовским движением весла вдруг останавливает ее, потягивается, блаженно трясет кудлатой головой и смеется так, словно его кто-то щекочет. И Роман смеется, тоже беспричинно, но с удовольствием, будто радость пьет.

- Тыщу лет бы жить, а?-спрашивает отец Романа н начинает выбирать из воды сети.

Верткие и скользкие, как живые веретена, щуки, пузатые и широкие, будто баклажки, караси шлепаются в лодку, прыгают, бесятся и смешно чмокают губами.

* * *

Много раз бывал Роман с отцом на озере, но в жадную память его нетускнеющей блесткой запало только это утро. И отца он помнит только таким, каким видел его в часы рождения этого большого, как целая жизнь, дня, необидно насмешливым, завидно ловким и смелым - ведь только он переплывал это озеро и с того невидимого берега как доказательство своей победы приносил в зубах еловую ветку.