Последний дом на Никчемной улице - [6]

Она вдруг останавливается, визжа шинами по деревянным доскам, и говорит:

– Все, Тед, хватит за мной ходить.

– Но мы же играем!

На меня накатывает отчаяние. Ну все, пошло-поехало.

– Я больше не хочу. Уходи, ты меня бесишь.

– Прости, котенок, – звучит мой ответ, – но это невозможно, потому как я могу тебе понадобиться.

– Не нужен ты мне, – говорит она, – я хочу кататься одна.

Ее голос срывается на визг.

– Я хочу жить в собственном доме, есть собственную еду, сама смотреть телевизор и больше никогда никого не видеть. Хочу уехать в Сантьяго, в Чили.

– Знаю, – отвечаю я, – но дети не могут ничего этого делать сами. За ними обязательно должен присматривать кто-то из взрослых.

– Ничего, придет время, и я точно смогу, – говорит она.

– Но, котенок, тебе хорошо известно, что этого никогда не произойдет, – как можно мягче говорю я, стараясь вести себя с ней как можно искреннее.

– Я ненавижу тебя, Тед.

Сколько бы раз она ни повторяла эти слова, чувство от них возникает одно и то же: будто тебе в спину на скорости врезалось что-то тяжелое.

– Не Тед, а папа, – отвечаю я, – и никакой ненависти ко мне в тебе нет.

– Я тебя ненавижу, – гнет она свое тихим и тонким, как паук, голосом, – ненавижу.

– Может, поедим мороженого? – спрашиваю я, и эти слова даже для меня самого звучат виновато.

– Лучше бы мне вообще было не рождаться на свет, – говорит она, нажимает на педали, уезжает и прокатывается прямо по ее же собственному рисунку. По черной кошке с изумрудными глазами – Оливии.

Перед этим я совсем не врал: в доме действительно царит страшный беспорядок. Лорен пролила на кухне немного желе, а потом, носясь по дому, несколько раз по нему проехалась, оставляя повсюду липкие следы. На диване валяются сломанные карандаши, повсюду разбросана грязная посуда. Это одна из ее любимейших игр – брать из буфета по очереди каждую тарелку, облизывать ее, а потом во весь голос орать: «Пап, а тарелки-то все грязные». Теперь она скатывается с велосипеда на пол, изображает из себя трактор, рычит и медленно ползет вперед.

– Чем бы дитя ни тешилось… – тихо говорю себе я.

Что поделать, родительский долг.

В полдень я принимаю таблетку, но когда пытаюсь ее запить, в меня врезается Лорен. Вода выплескивается из стакана на голубой ковер, пилюля выскакивает из пальцев, подпрыгивает, мелькая в воздухе крохотной, желтой точкой, и исчезает. Я становлюсь на колени и заглядываю под диван, но ее нигде не видать. А ведь их у меня осталось совсем немного.

– А чтоб тебя… – бездумно говорю я. – Твою мать…

Лорен громко верещит. Ее голос превращается в сирену и нарастает до тех пор, пока я не чувствую, что у меня вот-вот лопнет голова.

– Ты ругаешься, – хлюпает носом она. – Прекрати ругаться, ты, здоровенный, жирный мужлан!

И тут я не выдерживаю. Так уж выходит, помимо моей воли. Хотел бы сказать, что вышел из себя не из-за этого ее «здоровенного, жирного мужлана», но не могу.

– Все! – ору я. – Хватит, время вышло.

– Нет!

Она тянет коготки к моему лицу, метя острыми пальчиками в глаза.

– Не умеешь себя вести, значит, и играть здесь не будешь.

Мне удается ее удержать, и она наконец сдается без боя.

– Мне кажется, котенок, тебе надо немного поспать, – говорю я, укладываю ее в постель и включаю запись.

Шепот диска проигрывателя несет успокоение. Воздух наполняет милый женский голос. Стоит зимняя ночь, ни у кого нет ни лишней кровати, ни конфетки… Сейчас я уже не помню имени певицы. Ее глаза преисполнены сострадания. Она как мать – но мать, которую не надо бояться.

Я собираю карандаши с фломастерами и пересчитываю их. Все на месте, это хорошо.

Этой музыкой я приучаю Лорен ко сну. Она была нервным ребенком, а теперь постепенно превращается в трудного подростка. Как же это называется? Ах да, тинейджер. Порой, как, например, сегодня, она кажется совсем еще маленькой, ей хочется только одного – носиться на своем розовом велосипеде. То, что сейчас произошло, меня беспокоит. И для этого беспокойства есть немало поводов.

Первый и самый важный: я чаще ухожу. Такое со мной случается в состоянии стресса. А что, если я в один прекрасный день уйду и больше не вернусь? Тогда Лорен с Оливией останутся одни. Мне нужны таблетки посильнее. Надо будет поговорить с человеком-жуком. Пиво холодит руку, а когда я тяну за кольцо, шипит, как змея. Я беру из банки три маринованных огурчика, режу их пополам и мажу арахисовой пастой. Хрустит поистине замечательно. Закуска просто супер, отлично идет под пиво, но я не могу ею насладиться.

Второй: шум. Наш дом стоит в самом тупике, за ним больше ничего нет, один только лес. А дом, что слева от нас, давным-давно пустует; газеты, которыми изнутри залепили окна, пожухли и пожелтели. Поэтому я за долгие годы ослабил бдительность, позволяя Лорен петь и кричать. Над этим стоит подумать. Леди Чихуахуа ее уже услышала.

Под кухонным столом красуется россыпь черных какашек. Опять вернулась мышь. Лорен все еще слегка всхлипывает, но уже успокаивается, что само по себе хорошо. Музыка делает свое дело. Надеюсь, она немного поспит, а потом я разбужу ее к ужину, когда приготовлю любимое блюдо – хот-доги со спагетти.