Последний дом на Никчемной улице - [2]

Когда полицейские наконец закончили и позволили мне вернуться в дом, там повсюду витал их запах – шлейфы одеколона, пота, пронзительно воняющей резины и химикатов. Меня огорчало, что они видели дорогие моему сердцу вещи, в том числе фотографию Мамочки и Папочки. Снимок уже тогда практически выцвел, и черты их лиц почти поблекли. Они прощались со мной, растворяясь в белизне. Еще на полке стояла сломанная музыкальная шкатулка – Мамочка привезла ее из своего далекого дома. Она уже не работала. Я расколотил ее вместе с матрешками в день, когда произошла история с мышонком. Сорванная со своего пьедестала крохотная балеринка тогда упала на пол и умерла. Может, из-за этого мне стало еще хуже. (Не знаю почему, но я называл ее Элоизой; она попросту выглядит именно как Элоиза.) В моих ушах звучал мелодичный Мамочкин голос. Ты забираешь у меня что только можно, Теодор. Все забираешь, забираешь и забираешь.

Все эти люди смотрели своими глазами на мои вещи, отчего у них в головах рождались собственные мысли, и дом уже не ощущался моим.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. А когда вновь их открыл, мне в ответ самодовольно улыбнулась матрешка. Рядом с ней стояла музыкальная шкатулка. Гордо выпрямившись, балеринка Элоиза грациозно вскинула над головой руки. С фотографии улыбались Мамочка и Папочка. Прекрасный оранжевый ковер радовал ноги мягкими катышками.

Мне сразу же стало лучше. Все было в порядке. Это мой дом. В ладонь ткнулась головой Оливия. Я засмеялся и подхватил ее на руки.

И от всего этого почувствовал себя совсем хорошо. Но на чердаке над моей головой завозились зеленые мальчики.

На следующий день я попал в газету, прямо под заголовок «Обыск в доме подозреваемого». Я стоял перед своим жилищем. Полицейские обыскали и другие дома, однако из статьи могло показаться, что побывали они только у меня. Другие, надо полагать, оказались достаточно умны, дабы прикрыть руками лица. Нет картинки – нет статейки. Мою фотку поместили рядом со снимком Девочки с фруктовым мороженым, что само по себе уже представляло отдельную историю.

Названия улицы к фотографии не прилагалось, но ее, по всей видимости, все равно узнали. В окна полетели камни и кирпичи. Много. Стоило мне заменить стекло, как в него тотчас опять влетал камень. Мне показалось, я схожу с ума. Это повторялось столько раз, что я сдался и заколотил окна фанерой. Нападавшие подостыли. Какой интерес швырять булыжники, если больше нечего разбить? Я перестал днем выходить на улицу. Для меня наступили скверные времена.

Девочку с фруктовым мороженым – то есть газету с ее фотографией – я положил в чулан под лестницей. Чтобы сунуть ее в самый низ кучи, мне пришлось наклониться. И в этот момент мне на глаза попался магнитофон, едва выглядывавший из-под горы печатной продукции на полке.

Я тут же его узнаю. Он принадлежал Мамочке. Снимаю аппарат с полки. От прикосновения к нему возникает странное чувство, будто рядом звучит шепот, который мне не разобрать.

Пленка уже в аппарате – половина записана, вторая пуста. Старая, с полосатой, желто-черной этикеткой, кассета. Правильный Мамочкин почерк. Заметки.

Слушать я ее не слушаю. И так знаю, что на ней. Мамочка всегда наговаривала свои заметки вслух. Она слегка спотыкалась на согласных, и избавиться от этого до конца ей так и не удалось. В звуках ее голоса слышалось море. Мамочка родилась далеко-далеко, под темной звездой.

«Просто оставь его в покое, – думаю я, – забудь, что ты его видел».

Я съел маринованный огурчик и теперь чувствую себя гораздо лучше. В конце концов, все это случилось давным-давно. Становится все светлее, природа обещает самый замечательный день. Прилетят птицы. Каждое утро они высыпают из леса и опускаются у меня на заднем дворе. Желтогорлые певуны, корольки, овсянки, клесты, воробьи, черные дрозды, голуби. Их там пруд пруди – один красивее другого. Мне нравится за ними наблюдать. В надлежащем месте я проделал в куске фанеры аккуратную дырочку нужного размера, обеспечив полный обзор заднего двора. Помимо прочего, я постоянно слежу, чтобы была вода и никогда не пустовали кормушки. В такую жаркую погоду птицам порой бывает несладко.

Я уже собираюсь за ними понаблюдать, как в любой другой день, но в этот момент у меня что-то екает в груди. Порой нутро узнает о чем-либо быстрее мозга. Что-то явно не так. Слишком уж тихое это утро. Я говорю себе не дурить, делаю глубокий вдох и припадаю глазом к отверстию.

Первым делом вижу сойку. Она лежит в самом центре лужайки. Яркая мешанина ее перьев сверкает, словно нефтяное пятно на воде. И судорожно дергается. Одно крыло молотит по воздуху в отчаянной попытке взлететь. На земле птицы всегда выглядят неестественно. Задерживаться там надолго им не положено.

Дрожащими руками я поворачиваю ключи в трех массивных замках двери черного хода. Щелк, щелк, щелк. И даже сейчас трачу несколько секунд, чтобы обратно их запереть. Птицы лежат на опаленной зноем траве, разбросанные по всему двору. И без конца барахтаются, безнадежно застряв в каких-то непонятных штуковинах, издали напоминающих куски коричневатой бумаги. Многие, особей двадцать, уже мертвы. Другие еще живы. Подсчитав, я обнаруживаю, что продолжают биться семь сердечек. Птицы хватают клювиками воздух, высунув в агонии узкие черные язычки.