Последний долг - [44]

— Может, сегодня и не накричит, — сказал я. — Пойди и попроси.

Он поднялся, медленно, робко, и пошел к спальне. Мне было больно смотреть на него.

Он распахнул дверь — и вот! Совершенно нагая женщина! Я увидел ее и не смог уже глаз оторвать от чуда, которое мне предстало: тело гладкое, как речная галька, сама сияющая женственность! Стоя возле кровати лицом к двери, она натягивала через голову платье. Услышав звук открывающейся двери, она быстро повернулась и, опустив руки, прикрылась платьем.

— Сейчас же закрой дверь! — закричала она на Огеново. — Чего тебе нужно?

Мальчик отпрянул от страха, попятился и закрыл за собой дверь. Я быстро отвернулся. Но сквозь меня прошло то, чего я никогда не испытывал…

И вот я сижу и жду, когда она выйдет, и не могу не переживать того, что увидел. Господи…

Звонят колокола в миссии. День постепенно подходит к концу. Не так далеко до комендантского часа. Если бы только еще раз…

— Я ухожу. — Она стоит в дверях спальни.

Она красиво одета. Но какая красота таится у нее под платьем, одному богу известно, как она хороша, когда раздевается догола перед сном, ведь она оке должна перед сном раздеваться, кто-нибудь видел ее голой, почему Тодже всегда меня спрашивал, как она выглядит, может, он иногда ее видит, может, она для него раздевается в моем доме, в моем доме, раздевается в моем доме…

— Я сказала, что я ухожу, — повторяет она.

— Хорошо, — говорю я. — Счастливо.

Она мне улыбается. Почему она улыбается? Может, она надо мной смеется? А зачем бы ей надо мной смеяться?

— Пожалуйста, ничего не давайте Огеново, — говорит она. — Он очень много съел за обедом, так что я не собираюсь кормить его до самого вечера.

— Хорошо, — говорю я и смотрю на нее.

Она смотрит на мальчика — он забился в угол, — но не подходит к нему и открывает дверь дома. Я отвожу глаза, только когда она скрывается из виду.

Я поворачиваюсь к Огеново: он плачет, слезы заливают ему глаза.

— Иди сюда, — говорю я.

Не я ему нужен. Он пожимает плечами и остается на месте.

— Иди сюда, — повторяю я. — Я тебе кое-что скажу.

Он вытирает слезы руками и медленно поднимается.

Я подзываю его рукой, и он подходит ко мне, не глядя, и еще сильней трет глаза.

— Она скоро придет, слышишь?

Он кивает.

Я глажу его по голове и пользуюсь случаем поглядеть на него хорошенько. Мальчик никогда не узнает, почему я так гляжу на него. Не могу сказать, что мои мысли полностью повинуются мне. Ибо в моем уме уже возникает связь между этим мальчиком и женской фигурой, которая несколько минут назад потрясла меня, о которой я никогда теперь не перестану думать.

— Покажи мне новую игру. — Лицо его проясняется.

Он чуть не поймал мой безумный взгляд.

— Во что ты хочешь играть? — говорю я.

Он в замешательстве. Засовывает палец в рот и глядит на меня.

— Можно я позову сюда Ономе и мы будем играть вместе? — просит он.

— Мама сказала, чтобы ты не выходил из дома, — говорю я. — Поэтому тебе нельзя пойти за Ономе.

— Но их дом совсем рядом.

— Ну и что? — говорю я. — Мама тебя побьет, если узнает, что ты выходил на улицу.

— Ты ей скажешь?

— Я не скажу, она сама увидит тебя, когда пойдет домой.

— Я бегом.

— Все равно она может тебя увидеть, — говорю я. — И тогда она тебя выпорет.

Этого достаточно, он покоряется. Он стоит потупясь и теребит пальцами воротник рубашки.

— Тогда я принесу горлышко, и мы будем играть с тобой, — говорит он.

— Давай.

Он бежит в спальню. Снова я в мыслях вижу его мать.

Через мгновение он появляется с игрушкой: горлышко бутылки просверлено поперек и через него продета веревка. Мы берем веревку за разные концы и натуго закручиваем, вращая горлышко влево. Потом мы начинаем ритмично потягивать каждый в свою сторону, и горлышко каждый раз яростно вращается, с жужжанием рассекая воздух.

Очень скоро игра надоедает — и ему, и мне. Кажется, он вспомнил о матери и загрустил. Он сползает спиной по степе и глядит в открытую дверь.

Сегодня я пытаюсь понять, что же все-таки происходит. Моя неприязнь к Тодже постепенно усиливается. Это несомненно. И причина не только в том, что он унижает меня и хочет уверить, что я недостоин имени человека. Гораздо важнее то, что меня начинает тошнить от его гнусных выходок, и мое отвращение к старику обостряется от растущей уверенности, что он глумится надо мной лишь потому, что затеял недоброе дело с женой Ошевире. Все очень просто. Больше ему меня не одурачить. Меня больше не убедить, что его показное благодеяние не имеет какой-то другой цели. Напомадился, разрядился, ботинки сверкают, лицо и шея густо напудрены, и убожество моей хижины прикрыто богатыми тканями. Чтобы не было стыдно. Нет, меня больше не одурачить. Может быть, я плохо могу думать и ничего не умею делать, по я все-таки не младенец и понимаю, что все это значит.

Пусть делают друг с другом что захотят. Мне незачем вмешиваться в дела людей, раз они решили вступить в особые отношения. Но я не хочу из-за этого сносить унижения, которых я не заслуживаю.

— Застели постель и исчезни, — часто говорит он, и еще: — Ты ворчишь или мне показалось? Да ты должен быть счастлив, что твою лачугу осчастливил посещением человек такого положения, как я, — А женщине он говорит: — Ах, он просто дурак. Здоровенная туша и безмозглая голова, — и все в том же духе. Раз у него такое положение, о котором он постоянно твердит, почему бы ему не пригласить эту женщину в дом к себе и таким образом подтвердить свое славное великое положение? Что, он боится оказывать ей милости в собственном доме?