Последний атаман Ермака - [174]

Едва стрелецкий голова выговорил эти нежданные слова, как раздался дружный смех, а Ортюха с готовностью высказал свое предложение:

— Добро, Семен! Бросаем чертову службу и едем в Сибирь! Там этаких красавиц — что лягушек на болоте, одна краше другой!

Симеон Кольцов отмахнулся от шутки Ортюхи:

— Зачем мне такая, как лягушка? Ты себе вон какую черный лебедь с длинной косой нашел. И мне надо такую же!

Матвей, провожая стрелецкого голову до дверцы, продолжая улыбаться над шуткой Ортюхи, успел попросить в полголоса:

— Нашим женкам скажи, ежели удастся увидеть их, что живы и здоровы.

— Скажу, атаман. А то рыжего Митроху попрошу сказать Науму. Боюсь лишний раз зайти, вдруг воевода за мной ярыжку своего прилепил следить? — Симеон надавил на дверь правой рукой, согнулся и покинул горницу.

— У каждого свое несчастье, — сокрушенно высказался старец Еремей, стараясь утишить свой трубный голос. — И на воле вроде бы литовский голова, да себе не волен. И бог весть, сумеет самолично похоронить престарелых родителей, альбо чужие люди глаза им закроют. Ну, казаки, садитесь за стол, каша стынет. Тимоха, передвинь свое тело по лавке подальше в угол! Сел просторно, как тот пророк Магомет на своей горе!

— А вы заметили, братцы, что литовский голова сказывал нам о сбежавших своих стрельцах совсем без осуждения, — не скрывая своего удивления, заметил Матвей, тщательно облизывая ложку после еды, прежде чем ополоснуть ее в миске с водой и вытереть чистым рушником, который по просьбе атамана им передала сердобольная стряпуха Арина.

— Надобно нам поближе сойтись с Симеоном, — нахмурив брови, еле слышно прошептал старец Еремей. — Авось и у него в голове зародится отчаянная мыслишка оставить Самару, бежать на Яик, а потом пробираться на Дон! А с Дона до земель Речи Посполитой, до запорожских казаков и вовсе рукой подать!

— Кто знает, когда воевода получит от царя Федора указ, что с нами делать? И где? Могут под стражей и на Москву отправить для жестокого спроса, — заметил с напряжением в голосе Матвей. — Дотянуть бы как нам до весны, хотя бы до Алексеева дня, до той поры, когда ростепель еще не началась, чтоб казаки могли конно к Самаре подойти, а не по хлябям. Если только Богдан как о нашей беде прознает! Задумка у меня появилась, кого именно надо послать на Яик. К тому времени, глядишь, и мы каким-то образом сумеем сговориться с литвинами, чтоб совокупно с казаками ударить на воеводу, стрельцов из города выбить да крепость порушить, чтоб не висела над вольными казаками, словно топор ката над плахой, куда положены наши головы. И виновны в этом будут московские бояре, не захотели оставить в покое наших братьев-казаков!

— Эх, кабы вырваться на волю, — мечтательно выговорил Ортюха, присаживаясь на свой матрас, постеленный у печки, — задали бы воеводе аминь, да и схоронили бы в овин! А вообще, братцы, смех меня берет! Думали мы сдобного царского калача укусить, да на крепкий кулак довелось наскочить!

— Все в воле господа, братцы, — заметил на это старец Еремей и перекрестился, — а доведется нам здесь смерть принять — знать, старики за нас вдоволь пожили на белом свете!

— Аминь! — серьезно произнес Тимоха Приемыш, сдвинул белые брови так, что между ними взбугрились две вертикальные морщины, а ярко-синие глаза вдруг стали похожими на осколки весеннего подтаявшего льда…

Несколько дней прошли довольно спокойно, никого кроме разбитного Рыжика казаки у себя не видели, но отрок ничего нового сообщить не мог, кроме того, что морозами сковало обе реки, и немногая пока в городе ребятня на санках и ледянках катается с горы, уносясь далеко по приречному песку, прикрытому метровым слоем слежавшегося снега.

— Видел твоего сродственника, атаман Матвей, — сказал через неделю Митроха, пришедши поутру с тяжелым чугунком и с караваем хлеба. На поясе, привязанный за узкое горло, тяжело висел медный жбан. Отрок поставил чугунок на стол, осторожно отвязал жбан, снял с него крышку — по горнице пошел ароматный запах.

— О-о, матерь божья — свекольный квас! — от радости Ортюха так хлопнул ладонью Митроху по правому плечу, что отрок откачнулся к срубовой стене. Там его бережно принял в руки Иван Камышник со словами:

— Убьешь так нашего кормильца, дубина ты стоеросовая! — заботливо глянул в испуганное лицо Митрохи. — Надо же, приложился своей медвежьей лапищей, у отрока глаза едва напрочь не выскочили!

Ортюха и сам страшно испугался, увидев, как Митроха, несколько раз мелко перебрав ногами, отлетел от стола к лавке, где сидел Иван Камышник.

— Прости меня, Митроха! Воистину я олух царя небесного, не иначе! От радости испить любимого кваса, принял тебя за Ивана, которого не то что ладонью, а и тесовой дубиной с лавки не собьешь!

— Да чего там! — улыбаясь в ответ, сказал Митроха, поднял с пола слетевшую с головы шапку, возвратился к столу. — И я не кувыркнулся бы так, будто пьяный кабацкий питух, кабы в тот момент не стоял на одной ноге!.. Матушка Арина днями приготовила новый заквас, теперь он настоялся так, что в ноздри шибает не хуже, чем забродившее пиво.

Матвей Мещеряк ради осторожности оглянулся на полуоткрытую дверь в стрелецкую сторожку — оттуда доносился неторопливый разговор литовцев, которые то и дело вставляли в свою речь русские слова. «Кажись, воевода малость успокоился после отплытия наших казаков из Самары, не опасается, что нас могут отбить силой. Ну что же, это к лучшему, не стал так следить за каждым нашим шагом… Надо будет через Симеона попросить, чтобы нас хотя бы на часок в день перед сном выводили прогуляться по свежему воздуху». — И к Митрохе с вопросом: — Что сказал тебе Наум при встрече?