Последний альбом - [18]

В конце концов Том сдался под моим натиском. Разрешил приехать, но только на один день и только в его сопровождении. И без ночевки: ни в доме, ни в деревне. Хотя последний пункт вызывал сомнения: там на двадцать миль вокруг не было другого жилья. Уайлдинг-холл находился в самой заднице мира.

New Musical Express,

17 января 1972 года

Собраться с силами: Впечатляющее возрождение Windhollow Faire в сельской глуши

Автор: ПАТРИЦИЯ КЕНЬОН

Уайлдинг-холл напоминает ностальгический сон или машину времени.

В прихожей куртки и резиновые сапоги, грязные кроссовки, пара пестрых свитеров с узором фэр-айл[12] и причудливых бархатных накидок. А вон на полу валяется крикетная бита. Далее коридор с выбеленными стенами, увешанными старинными фотографиями призовых хряков и давно почивших родичей; каменный пол застлан соломой, как и сотни лет назад. Попадаем в кухню, где двадцатый век наконец вступает в свои права – водопровод, газовая плита, холодильник, – но еще робко и не везде.

– Сердце Уайлдинг-холла бьется там, – показывает дорогу Уилл Фогерти, скрипач и признанный музыковед.

Несколько каменных ступеней, истертых подошвами за сотни лет, ведут вниз.

– Осторожно! – несколько запоздало предупреждает Уилл, поскольку я уже успела стукнуться макушкой о деревянную притолоку.

Теперь понятно, что контакт с пульсирующим сердцем Уайлдинг-холла ни для кого не проходит бесследно, даже – или в особенности – для членов группы Wind-hollow Faire. Но нынешним идиллическим летним утром трудно вообразить более прекрасное место, нежели особняк XIV века с позднейшими викторианскими пристройками и современным оборудованием в репетиционном заде, где Windhollow разместили свои музыкальные инструменты и акустическую аппаратуру. Обои с индийским узором, турецкие ковры и медный кальян соседствуют здесь со стереосистемой и еще не вышедшим в широкую продажу свежим диском «Что-нибудь / Хоть что-нибудь?» Тодда Рандгрена.

– Мы без конца его слушаем, – говорит Уилл, ероша копну каштановых волос. – Блестящая работа.

Высокие окна пронизывают косые лучи солнечного света. Сладковатый запах восковой мастики смешивается с ароматом каннабиса и дымком черных сигарет «Собрание», которые курит кто-то из участников группы.

Уилл перешагивает через кучу индейских одеял, из-под которых высовывается голова Джулиана Блейка. Он ожесточенно трет глаза и щурится на нас, скорее напоминая Соню из «Алисы в Стране чудес», чем восемнадцатилетнего гитарного гения, написавшего большинство песен готовящегося к выходу альбома.

– О, приветик, – здоровается Джулиан и зевает. – Уже утро? Или сегодня еще вчера?

Обстановка кругом такая, будто коммуна хиппи оккупировала лабиринты Хэмптон-Корта…

Патриция Кеньон

Джулиан сразу показался мне странноватым. Я его видела разок, когда Windhol-low играли в крубе Marquee, и он произвел на меня изрядное впечатление. Очень высокий, очень красивый, с тонкими чертами лица. Его мог бы сыграть молодой Джереми Айронс. Струны он перебирал пальцами, а не медиатором, что для гитариста несколько необычно, во всяком случае в роке.

Да еще настройка такая чудная. Он самоучка, и когда его слышишь, остается впечатление, что играет он скорее по слуху.

В то утро в Уайлдинг-холле он будто мысленно витал в облаках. Эти ужасные псевдорусские сигареты курил именно он, причем одну за другой; весь дом ими провонял. Пальцы желтые, то есть по-настоящему желтушно-желтые, и такие длинные, что казались огромными паучьими лапками, вцепившимися в индейское одеяло.

Он не выглядел только что проснувшимся. Он выглядел… ненормальным. Глаза неестественно расширены. Увидев меня, рассмеялся и встряхнул головой, а потом уставился мне в глаза, будто ждал, что я оценю его шутку.

Но он ведь ни слова не сказал! Мне стало не по себе. Вспомнила Сида Барретта и подумала: «Ну блин, еще один гребаный торчок». Я поздоровалась, а он снова засмеялся и свалил, завернувшись в одно из индейских одеял, точно король Аир на пустоши. Уилл направился следом – готовить чай.

Оставшись одна, я осмотрелась. На полу рядом с разворошенным гнездом Джулиана из одеял валялась «Алиса в Стране чудес», открытая на «Безумном чаепитии»:

«Алиса с любопытством выглядывала из-за его плеча.

– Какие смешные часы! – заметила она. – Они показывают число, а не час!

– А что тут такого? – пробормотал Болванщик. – Разве твои часы показывают год?

– Конечно, нет, – отвечала с готовностью Алиса. – Ведь год тянется очень долго!

– Ну и у меня то же самое, – сказал Болванщик.

Алиса растерялась. В словах Болванщика как будто не было смысла, хоть каждое слово в отдельности и было понятно.

– Я не совсем вас понимаю, – сказала она учтиво.

– Соня опять спит, – заметил Болванщик и плеснул ей на нос горячего чаю»[13].

Из груды одеял беспорядочно торчали еще несколько книг размером не больше блокнота «Молескин», за которые я их сперва и приняла. Я огляделась – никого. Опустилась на колени и сунулась в книжки.

Это были никакие не блокноты, а весьма древние фолианты в кожаных переплетах. Одна, из веленевой бумаги, написана на староанглийском. Другая на латыни.

Мне стало интересно, но и немножко боязно. В универе я изучала классическую литературу и знала, что это за книжки: про магию. Староанглийская оказалась гримуаром, сборником заклинаний. Из нее выпал клочок бумаги, исписанный шариковой ручкой. Почерк Джулиана, сообразила без подсказок. Паучьи лапки – паучий почерк.