Последний аккорд - [10]

Вскоре опять появился учитель французского у Ольги — на этот раз это был настоящий парижанин мсье Антониак, как он просил себя называть. Этот тип был гораздо надменнее, чем тот Брето… в Елизаветполе. Однако и учителем он был профессиональным, в то время как Бретон преподавал язык просто потому, что он был француз и знал французский. Вот тут я уже стал чувствовать разницу между провинциальным Елизаветполем и Баку. Я стал надеется, что скоро появиться хороший учитель пианино — получше классом, чем тот непонятный конвертированный или прикидывающийся еврей с непонятной фамилией Колядный. Вон у нас в Германии — сколько хочешь нормальных евреев.

Но я так и не дождался учителя музыки. Январь 1905 года вошел в историю России трагическим событием — «кровавым воскресеньем» когда правительственные войска расстреляли демонстрантов, а вернее смутьянов, как говорил Драгунский. Стало неспокойно и в Баку. Драгунский сообщил как-то жене, что и тут будет смута. И поэтому он решил отправить свою семью в Россию — у его брата была большая усадьба около Царицыно. Я стал прощаться с Ольгой, впрочем, ее меньше всего интересовал я. Она собирала свои безделушки и из предметов (помимо всяких там косметических приборов, шкатулок и тому прочей женской ерунды, хотя эта ерунда иногда может многое интересное рассказать…) взяла только маленький спальный подсвечник работы чешских мастеров.

Дом совершенно опустел. Я не знал, что происходило вокруг, канделябры поникли, никаких новых гостей и предметов не было, чтобы разузнать новости. Так и проходили невесело мои дни.

Дом Драгунских обслуживала гувернантка из Астрахани — полурусская, полутатарка, у которой муж работал боцманом на каспийских пароходах. От скуки я аж замечтал, что может у Драгунского возникнет роман с этой гувернанткой. Она хоть и не была молодой, но вполне годилась для дел амурных. Мысли мои грешны, каюсь, но если был бы амур, глядишь, была бы и музыка — ну хоть романсы спел бы Игорь Яковлевич. Увы, Драгунский был честный семьянин и даже не позволил обыкновенного мужского взгляд-у в отношении своей гувернантки.

Однажды Драгунский пригласил к себе какого-то офицера, и они стали обсуждать начавшиеся столкновения между тюрками и армянами. Эта тоже была для меня вполне неожиданная новость — я в доме Драгунского в Елизаветполе видел и тех и других, достаточно мирно беседующих друг с другом. Драгунский говорил, что при нынешней ситуации все это нехорошо. Есть указание особенно не вмешиваться во внутренние разборки. Офицер же отвечал, что при разворачивающейся революционной смуте оно может и неплохо, что эти дикари колошматят друг друга. Драгунский с пылом возражал, что Россия ответственна за всех христиан, переселенных на эти земли — армян, немцев и даже старообрядников и молокан, кои являлись русскими, не принявшие реформ православной церкви в восемнадцатом веке и впоследствии после завоевания русскими Кавказа переселенные сюда царем Николаем I. Кроме того, Игорь Яковлевич утверждал, что все эти волнения на руку врагам России. Он подозревал руку иранского шаха, оттоманского султана, а может быть и даже британцев. Далее Драгунский говорил о почти что проигранной русско-японской войне. От всех этих разговоров меня охватывала тоска, и хотелось перебить все это хаотической какофонией, как это происходит, когда дети бьют по клавишам.

Моя жизнь в семье Драгунских закончилась неожиданно. Это было летом 1905 года. Однажды вечером Игорь Яковлевич не явился домой, а на утро пришла домой заплаканная гувернантка с каким-то офицером. По их разговору я понял, что Драгунский был убит революционерами. Таких политических убийств произошло немало в тот период. Так был ранее убит армянскими революционерами русский губернатор Накашидзе.

Через несколько часов внесли тело верного служителя русского дела на Кавказе. В доме даже не было кому оплакивать его. Было мрачно, никто из предметов особенно не комментировал случившееся. Только эгоистка этажерка говорила, что теперь наверно их отвезут в Россию обратно. Ей надоело таскаться из одного города в другой по имперским перифериям.

Гроб с телом остался одну ночь в доме, а потом Драгунского увезли хоронить в Россию. Когда мы созерцали тело в гробу, я подумал, как бессмысленны окружающие людей предметы. Да, они наши создатели, и поэтому вне связи с ними мы просто нонсенс. Но сколько люди терзают себя, для того чтобы приобрести иногда вот эти предметы быта, и особенно роскоши. Через мою столетнюю жизнь я созерцал столько подлостей и страданий ради каких-то… предметов. Вы подумаете — о тебе, что за дело? Мне бы гордиться как предмету, что человек так рабски может быть предан вещам. Но, во-первых, пианино — это предмет высокого искусства. Люди должны забывать о земной суете, когда они слушают, как клавиши выдают «Лунную сонату» Бетховена. Так что мы из другой категории предметов. Во-вторых, вот эта алчность приобретения стала причиной… не буду забегать вперед. Об этом позже. Хочу только отметить насчет своего первого хозяина, что он не был рабски привязан к предметам. Он был всецело верен работе, идеи и государству.