Последние времена - [4]

Очень скоро дружба двух юношей сделалась такой прекрасной и великой, что они уговорились назваться братьями, скрепив этот обряд одновременным надрезом вен и приятием крови друг друга. Операция прошла, впрочем, не совсем удачно. Плохо переносивший вид крови и страдавший даже в тех случаях, когда у него брали на анализ кровь из пальца, Лева позеленел и едва не грохнулся в обморок.

— Ничего, ничего, — сказал он слабо, когда перепуганный Тезкин заметался по комнате, не зная, что делать. — Это сейчас пройдет. Пойдем погуляем немного.

Они вышли на улицу, прошлись по Автозаводскому скверу мимо райкома партии и сели на скамеечку возле ресторана «Огонек». Все еще зеленый от потери крови, Левушка оживился, принялся рассуждать о том, есть Бог или нет и что говорит об этом великий Фридрих. Тезкин слушал его не слишком внимательно, ибо для него этот вопрос давно уже был решен раз и навсегда, и тут из ресторана вышли двое — мужчина и женщина — и сели рядом с ними.

Друзья недовольно поморщились: мало пустых лавок, что ли? Но, приглядевшись внимательнее, они увидели, что женщина была пьяна совершенно. Она громко смеялась, обнажая в сумерках белеющие зубы, лезла к мужчине с поцелуями, а тот, похоже, не знал, как от нее избавиться, и бормотал, что ему пора идти.

— А кто меня проводит до постельки и разденет? — спрашивала она игриво.

— Вон ребята проводят.

— Какие ребята?

Она оборотила на них мутный взор, мужчина, воспользовавшись ее задумчивостью, исчез в темноте.

— У-у, какие молоденькие! — засмеялась она и потянулась к сидевшему возле нее Леве. — Ребята, идите ко мне. Ну, кто хочет? Хочешь ты, кудрявенький? Не бойся!

Лева вздрогнул.

— Да ты еще совсем сосунок, — сказала она разочарованно и поднялась.

Она пошла по аллейке, качаясь и что-то бормоча, и некоторое время они оба глядели ей вслед и молчали.

— Брат, — спросил Лева хрипло, — а ты когда-нибудь спал с женщиной?

Тронутый воспоминанием о купавинской терраске, Тезкин покраснел, что бывало с ним всегда в минуту сильного душевного волнения, но Лева истолковал его взгляд по-своему и промолвил:

— Я тоже.

Он немного помолчал и снова принялся рассуждать, а на Саню вдруг накатили оставившие его было в покое картинки позапрошлого лета, ватманские листки и ночное купание в озере. Всю ночь он не мог уснуть, ворочался, тайком курил в форточку, а затем достал из нижнего ящика стола потертую тетрадь, зажег свечи и до утра читал.

Тоска не прошла и назавтра, и несколько дней спустя в лирическую минуту, которая частенько выпадала между чувствительными молодыми людьми, Санечка прочел другу несколько страниц своего меланхолического повествования. Лева со снисходительным, но и немного задетым видом заметил, что все это никуда не годится, надуманно и написано ужасным языком, изобилующим штампами, схематично и вообще лучше начать с рассказов, поучившись краткости и выразительности у Бунина и Чехова. Будь Тезкин чуть проницательней, он бы, без сомнения, распознал в безапелляционном тоне товарища голос собрата по перу, намного его опередившего в литературном опыте и позаимствовавшего эти советы у мудрых литконсультантов. Однако такого рода подробности автора не интересовали, ни о какой писательской стезе ни тогда, ни позже он не помышлял, а что до «фактуры», то…

— Все это, — печально проговорил он, — было.

— Не трепись! — оборвал его Лева еще более оскорбленно.

Тезкин пожал плечами и не столько от жажды оправдаться, сколько от давней потребности открыть душу поведал Голдовскому горестную историю своей любви. Лева вертелся и ерзал, задавая самые неподобающие вопросы, но Саня с несвойственной его годам мудростью их опускал и с той поры, сам о том не подозревая, приобрел над другом власть необъятную.

Они встречались почти каждый день и говорили о том, о чем только могут говорить двое милых мальчиков из интеллигентных семей эпохи развитого социализма, которым кажется, что это они первые открыли истину, будто окружающий мир жесток и несправедлив, полон фальши и любые слова о доброте и любви служат лишь для прикрытия эгоистичной сущности человека.

— Брат, неужели и мы с тобой станем когда-нибудь такими? — спросил однажды Левушка.

Тезкин промолчал, и Лева порывисто воскликнул:

— Санька, давай поклянемся, что никогда, какие бы испытания ни посылала нам судьба, мы не предадим себя и не изменим нашей дружбе.

— Я не знаю, — пробормотал Тезкин, — я не уверен в себе.

— Эх ты, слабак! — заключил Лева с горечью.

Разговор этот по доброй российской традиции проходил в питейном заведении, куда юные идеалисты любили захаживать, спасаясь от промозглых московских вечеров и наскребая под ленивыми взглядами швейцаров мятые рубли хотя бы на один коктейль. Пускали их не всегда, но зато, оказавшись в уютных, наполненных дымом зальчиках с низко свисающими абажурами, они сидели над коктейлем до самого закрытия. До одури курили и вели глубокомысленные беседы, не забывая поглядывать по сторонам, ибо философия философией, но в нежные годы молодости у обоих на первом месте были совсем иные ценности.

Тезкин, храня в душе и теле верность канувшей в лето художнице, с большим сочувствием относился к попыткам друга встретить за каким-нибудь столиком прекрасную даму. Однако с дамами им не везло: красавицы в великолепных вельветовых джинсах не обращали на любомудров внимания. Оба выглядели слишком напыщенно и неказисто, Лев впадал в меланхолию и, когда денег бывало больше обычного и они выпивали не по одному коктейлю, а по два, хмуро стучал кулаком по столу и с нарочитой громкостью говорил: