Последние Романовы - [43]

— Твой инквизитор в Бога не верует, вот и весь его секрет.

В этом же был весь секрет и нашего обер-прокурора Священного синода.

Победоносцев не только в Бога не верил, он ни во что не верил. Этот столп казенной Православной церкви, если б встретился с Иисусом из Назарета, вновь пришедшим на землю, уж, конечно, не выпустил бы его на «темные стогны града», а поспешил бы отправить его в участок, ибо на костер уж не отправляли людей даже при Александре III, а то запер бы он «неудобного революционера» в какую-нибудь из самых мрачных и самых надежных и безнадежных монастырских темниц.

Что же, однако, делать с Россией, которая, как-никак, а все же неудержимо и стихийно растет и в этом своем росте никак не укладывается в казенные колодки «православия, самодержавия и народности».

В этом единомысленны и эстетически византийствующий Леонтьев, и бюрократически кощунствующий Победоносцев.

Россию надо «подморозить».

Надо остановить ее рост, убить в ней жизнь и движение, иначе эта презренная Россия, как только подтает, начнет разлагаться.

Никто так безнадежно и беспросветно не презирал Россию, как Победоносцев. Впрочем, он всех и все презирал и, конечно, имел к этому достаточно оснований.

Благодаря своему служебному положению он видел столько низкопоклонства, столько предательства, холопства, продажности, вообще столько низости и гнусности вокруг идола власти, что не мог не приобрести глубокого презрения к людям. Он также презирал и себя, и его собственная опустошенная душа дала бы ему для этого достаточно оснований, если бы в его собственных глазах его несколько не возвышала над окружающими его это самое его презрение к ним.

Когда кто-то выразил удивление, как он может терпеть около себя такого несомненно подлого субъекта, как его товарищ Саблер, Победоносцев спокойно возразил:

— А кто нынче не подлец?

И продолжал держать около себя Саблера.

Но для Александра III этот старый циник был сущим кладом.

Победоносцев импонировал ему не только своею образованностью и умом. Победоносцев действовал на него также неотразимой убедительностью своей твердой уверенности в единую истину застоя.

Парламентаризм ведь казался «великою ложью нашего времени» не одному Победоносцеву. Многие лучшие умы давно уже разоблачили эту ложь, делая из этого совершенно другие выводы, но до этих тонкостей Александр, конечно, не доходил. Для него достаточно, было, что это шло навстречу его заветнейшему стремлению сохранить в неприкосновенности свое самодержавие. Что в самодержавии была еще большая ложь, чем в буржуазном парламентаризме, этого, конечно, Победоносцев ему не говорил, а сам он этого домыслить не был в состоянии.

Западная Европа, родина конституционализма, капитализма и социализма, помимо блеска внешней культуры, не представляла ничего ни утешительного, ни соблазнительного.

На торжествующее мещанство уже надвигалось предчувствие грядущей катастрофы. Экономическое соперничество в политике международной, классовая борьба в политике внутренней принимали все более тревожные размеры. Не призван ли русский царизм уберечь Россию, да минет ее чаша сия? Нет ли в идее царя, милостию Божией, в идее единой, неограниченной власти, стоящей выше частных интересов, выше всех людских разъединений, спасения от бед, грозящих Западу?

Отрицания Победоносцева, отчасти совпадавшие с мечтами старого славянофильства, были так соблазнительны…

Представителем этих отголосков славянофильства явился сменивший Лорис-Меликова на посту министра внутренних дел граф Игнатьев, бывший константинопольский посол, которого турки называли «Отец лжи».

При нем кахановская комиссия пыталась как-нибудь завершить реформу местного самоуправления Александра II.

Призывались даже сведущие люди и даже задумывалось нечто вроде совещательного Земского собора, но из этой затеи, как известно, ничего не вышло.

Министром Игнатьев пробыл всего один год уже в мае 1882 года был заменен типичным представителем «твердой власти» графом Д. А. Толстым, от которого уже никаких мечтаний ожидать не приходилось.

Впрочем, за кратковременное пребывание свое министром внутренних дел и граф Игнатьев немало успел.

Предположения, унаследованные от предыдущего царствования, об уменьшении выкупных платежей — свелись к пустякам, печать была сильно ущемлена, изданы были знаменитые «временные правила» об усиленной и чрезвычайной охранах, правила, пережившие и Игнатьева, и Александра III, наконец, изданы были также «временные правила» об евреях, сильно ущемившие их и без того ущемленные права.

Носились упорные слухи, что эти «правила» изданы были потому, что евреи с Игнатьевым не сошлись в цене, то есть в сумме взятки, которая с них требовалась за не-издание этих правил.

Говорили также, что эти правила, запрещавшие, между прочим, лицам иудейского вероисповедания арендовать земли и вообще недвижимости в сельских местностях, нисколько не помешали самому Игнатьеву, который до издания этого распоряжения поспешил сдать евреям в долгосрочную аренду некоторые свои имения и угодья.

Когда Игнатьева на посту министра внутренних дел сменил Толстой, умалился и этот единственный в России суррогат конституции — взятка, так как Толстой, будучи твердокаменнее и неукоснительнее Игнатьева, даже взяток не брал.