Последние публикации - [8]

А пока всё шло обычно, хотя ежесекундно не переставал восторгаться инструментами. Но тут вдруг неожиданно возникла неловкость. Хаим поднял голову, подозрительно посмотрел на меня и спросил:

— Ты из Советского Союза?

— Да.

— Ты говорил, что не знаешь английского.

—  Не знаю

— Хаим, на каком языке он рассердился, когда вместо кохера ты дал ему пеан? Мне пришлось объяснить, что по-английски я читаю. По-видимому, выскочило автоматически, так как была потребность, а на иврите не знал, как сказать. Второй диалог был более продолжительным и даже резковатым. В какой-то момент Хаиму понравился мой приём, и он ехидно спросил?

— Так ты из Советского Союза?

— Естественно.

— И в Советском Союзе так работают хирурги?

— Именно так работают. Ты суди не по Володе. Он учился в глубокой провинции, да и то, вероятно, был отстающим студентом. — Володя Эткинд, окончивший Иванофранковский медицинский институт, до моего прихода уже месяц работал в отделении. Я нередко краснел, когда он демонстрировал своё незнание, или, ещё хуже, невежество. А вот  «отстающим студентом» было лишним. Испортило эффект. Только примерно через три недели я узнал, что в Израиле нет такого понятия — отстающий студент-медик.

— Естественно, так работают. Кстати, Хаим, ты знаешь, кто такой Лоренц?

— Ты что, смеёшься надо мной? Даже Эли тебе объяснит, что такое Лоренц-один и Лоренц-два. — (Эли, окончивший университет в Италии, в Болонье, самый слабый ортопед в отделении).

— Значит, тебе известно, что венский врач Лоренц был фактически отцом европейской, следовательно, мировой ортопедии? А у Лоренца среди учеников лучшей была Анна Фрумина, ставшая выдающимся профессором-ортопедом. А у профессора Фруминой среди многих учеников был любимый ученик, Ион Деген. Ты называешь его Даган. Выходит, по ортопедической линии я внук Лоренца. Вопросы ещё будут?

 Вопросов больше не было, если не считать вопросов во время очень приятной беседы, когда в закусочной операционного блока мы пили кофе. Вот тогда впервые на своём иврите рассказал я ему кое-что о советской медицине. А он — кое-что об израильской. И не только медицине. Тогда я узнал, почему Хаим, блестящий ортопед, да ещё член руководства профсоюза израильских врачей, не заместитель Комфорти. Тогда я узнал, что профсоюз врачей не имеет ничего общего с Профсоюзом Израиля, с Социалистической мафией, как Хаим назвал Гистатруд, Профсоюз.

Уже после смерти Комфорти, когда более достойного, лучшего заведующего отделением, чем Хаим и быть не могло, социалистическое руководство, а больница была собственностью Профсоюза Израиля, избрало, так сказать заведующим, врача, который в подмётки Хаиму не годился.

А в тот день, попивая кофе между операциями, я вспоминал, как операционные сёстры просили нас не размываться, потому что впереди ещё несколько операций, а халатов на смену нет. И стояли хирурги в окровавленных до невозможности халатах. И в стерильных зажимах держали папиросы или сигареты, чтобы хоть на мгновенье прийти в себя. Халаты… А две простыни на операцию. И хоть тресни — больше не будет. А тут я опупел, когда увидел, как вместо металлического подколенника под ногу подложили стопку простыней, двадцать штук! Конечно, простыни не пережимают сосудов, но это же просто разврат! А инструменты! Всё, что я видел на рекламе в англо-американском журнале, вызывало у меня сомнение в осуществимости такого чуда. А тут, оказывается, это не чудо, а реальность, на которую врачи даже не обращают внимания, не замирают от восторга, как я.

Вот о чём я думал в конце того рабочего дня, который по собственному желанию кончался на четыре часа позже, чем у всех врачей. А куда мне было спешить? Да и вообще праздник для меня закончился. Говорю же, что забыл, какой это день. Сидел в пустой ординаторской и зубрил медицинские термины на иврите, когда зазвонил телефон. Из пропускника сообщили, что меня разыскивает какой-то американец.

Спустился. Интеллигентного вида мужчина, несколько старше меня. Представился, улыбаясь и вручив шикарную визитную карточку. Дэйвид Даймондберг. В визитной карточке успел прочитать только название известнейшей фирмы-гиганта. Русский язык его был каким-то античным, слишком правильным. Я сразу подумал о гимназии или реальном училище. После выяснилось, что не ошибся. Почти незаметный иностранный акцент.

— Дорогой доктор Деген, я был бы вам премного обязан, если бы вы соблаговолили принять моё приглашение пообедать со мной. За обедом мы могли бы обсудить все вопросы, с которыми я прилетел лично к вам из Филадельфии.

Хотя часа три назад я уже пообедал в больничной столовке для персонала, согласиться меня заставило не одно любопытство. Мы вышли из приёмного покоя. В нескольких метрах от входа стоял сверкающий чёрным лаком автомобиль. Марку не заметил, вероятно потому, что не подумал об этом, как и о том, что автомобиль зафрактован. Такая же странность, как и то, что забыл, какой сегодня день. Мечтал об автомобиле и внимательно присматривался к ним, огорчаясь, что среди сотни марок так трудно выбрить предпочтительную.

Пока мистер Даймондберг вёз меня из Кфар Савы в Тель-Авив, я всё же вспомнил о марках автомобилей. В Киеве вместо положенного мне, инвалиду войны, «Запорожца», я получил инвалидную мотоколяску. Пошёл с жалобой к министру социального обеспечения. Ради справедливости следует заметить, что министр, дважды Герой Советского Союза, знаменитый партизан, принял меня немедленно. Даже начало разговора было доброжелательным. Но потом: