Последние километры - [69]

Пушек наших гром.

Слушай, мир, пришла пора,

Слушай, мы идем!

Иван Гаврилович не заметил, что микрофон не выключен, и неожиданная, непредвиденная планом битвы песня понеслась по маленьким движущимся стальным крепостям:

Броня крепка и танки наши быстры,

И наши люди мужеством полны.

На штурм идут советские танкисты,

Своей великой Родины сыны!

…Где-то после полудня передовой отряд гвардии капитана Барамия вырвался на ровную и гладкую автомагистраль и остановился, заняв оборону. Нужно перевести дыхание, перевязать и отправить раненых, устранить мелкие повреждения, пополнить боеприпасы, заправить танки горючим.

Тут и догнал комбата комбриг.

Светило ласковое весеннее солнце. От невероятной тишины болели барабанные перепонки. На придорожном плакате черное чудовище с огромным ухом немо восклицало: «Тш-ш!» В последние месяцы в гитлеровском рейхе царила болезненная шпиономания. А возможно, гитлеровская верхушка просто боялась нежелательных разговоров. Миллионы плакатов на всех дорогах, по всем городам и селам угрожающе предостерегали: «Молчи!»

Над дорогой стоял тяжкий смрад. На телеграфных столбах, сколько охватишь взором, качались трупы в болотной зеленой форме. На груди у каждого белела дощечка с черной надписью: «Файглинг» — «Трус». Это были те, кто понимал бессмысленность дальнейшего сопротивления.

— Вот оно как, — указал рукой Барамия.

— Вижу, — ответил комбриг. — Потому-то они так яростно и сопротивляются.

— До Берлина тридцать девять километров, — прочел на указателе Сашко Чубчик. Итак, будет еще тридцать девять боев.

— И сто тридцать девять в самом Берлине, — сердито сплюнул Барамия и произнес непонятные слова.

Сашко поинтересовался:

— На каком это?

— На мингрельском. Если бы не комбриг, я сказал бы тебе и по-русски.

Тем временем автострада оживала. Похоронная команда снимала и закапывала трупы повешенных. Прибыла санитарная летучка за ранеными, потом появились автоцистерны с бензином и дизельным горючим, машины с красными флажками — боеприпасы, интендантские фургоны с горячей пищей. Фронт и тыл подтягивались еще ближе к окончательной цели наступления. Главного наступления Великой Отечественной войны.

От большей части Новой имперской канцелярии остались обгоревшие стены и потрескавшийся мраморный цоколь. Американские «летающие крепости» и советские бомбардировщики изрядно покорежили казенную помпезность гигантского сооружения, которое по указанию фюрера проектировал главный архитектор рейха и рейхсминистр хозяйства Альберт Шпейер.

Словно крысы на тонущем судне, Гитлер и его ближайшие подручные забились в восемь комнаток-нор стального бункера, на глубине пятнадцати метров под землей.

Утром двадцатого апреля Гейнц Линге, личный слуга Гитлера со званием штурмбанфюрера СC, сделал очередную запись в своем дневнике: «Сегодня день рождения фюрера. Ему исполняется пятьдесят шесть. Выглядит очень плохо».

Сообразительный лакей завел себе эту тетрадь, будучи твердо убежденным в том, что каждое записанное в нем слово взойдет когда-то золотыми рейхсмарками и обеспечит ему беззаботную старость. Аккуратно закрыл дневник, положил в маленький ночной столик, запер ящик на ключ. Ждал, когда проснется хозяин.

Еще десять дней назад полтора десятка слуг были отправлены в баварские горы, в Оберзальцберг, куда сегодня должен переехать фюрер. Оттуда он будет руководить боями, которые спасут фатерлянд.

Наконец зазвенел звонок, и Линге бросился очертя голову. Возле спальни фюрера его встретил майор Альберт Борман, адъютант Гитлера, брат Мартина Бормана — казначея и фактического руководителя нацистской партии. Борман-старший и партийная касса находились в другом бункере, тут же, поблизости. Третий и последний бункер принадлежал комендатуре полуразрушенной Новой имперской канцелярии.

— Подожди минутку, — приказал слуге адъютант. — Фюрер чувствует себя плохо.

И бесшумно скрылся в соседней комнате-клетке.

Не через одну, а через целых тринадцать минут — Линге следил по часам для дневника! — из спальни выплыл приземистый доктор Морель с неизменным своим саквояжиком. В нем — Линге знал это доподлинно — шприц и удивительная мешанина лекарств, которыми жуликоватый Морель поддерживал гаснущие силы фюрера.

Гитлер сидел на постели, опустив на пол худые, узловатые ноги. Был он в длинной, до самых пят, ночной сорочке. Лицо пепельно-серое, под глазами тяжелые синие мешки, руки дрожат, особенно левая, контуженная взрывом бомбы заговорщиков.

— Доброе утро, мой фюрер! — поздоровался Гейнц Линге. — Сердечно поздравляю вас с днем рождения. Желаю вам крепкого здоровья и…

— Оставь, Линге, не нужно. Я свое здоровье отдал Германии. И здоровье, и жизнь. Давай одеваться.

Каждодневная процедура одевания была настолько знакома штурмбанфюреру, что он мог выполнять все необходимые движения с закрытыми глазами. Общаясь со своим властелином, Линге никогда не позволял себе излишней фамильярности. Но сегодня, в такой день, отважился на слова успокоения.

— Я хорошо знаю Оберзальцберг. Это поистине очаровательное местечко. Там…

— Никуда я не поеду, Линге. Слышишь, никуда! — И уже не для слуги, а для истории изрек: — Мы не капитулируем никогда!