Последние километры - [68]

Шестая папка — Кенигсберг. Присоединение города и области к Советскому Союзу. Тут все аргументировано.

Встал, раскурил трубку, прошелся по комнате. За окнами морозный рассвет, московская весна в этом году задерживалась.

Вот и использовал последнюю ночь передышки. Завтра, послезавтра и в течение последующих ночей и дней времени не будет: потоком будут идти вести с фронтов.

Штурм Берлина начался с наступлением рассвета.

Сообщений еще не могло быть, а все же позвонил в приемную дежурному:

— От маршала Жукова нет ничего?

— Только что звонил.

— Что у него?

— Готовится.

— Только готовится? Соедините меня с ним.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

Тишина. Через три державы, через две тысячи километров проносятся волны высокой частоты, чтобы найти безымянную высотку и на ней наблюдательный пункт глаза и мозг гигантской операции.

Через миг послышался глухой, хорошо знакомый голос:

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Здравствуйте. Что у вас?

— Все готово.

— То есть как готово? Где вы сейчас?

— В землянке. В последний раз сверяем карты.

— Который же час?

— Половина пятого по-московскому и половина третьего по среднеевропейскому.

— Ах вот оно что! — Сталин впервые за эту ночь улыбнулся. — Заработался я. Утратил ориентиры. Смотрю: белый день…

— А у нас до рассвета еще два с половиной часа. Ровно через двадцать восемь минут начнем.

— Как погода?

— Неплохая. Над приодерской долиной туман. Но наши У-2 неутомимы. Целую ночь сбрасывали на вражеские позиции очень полезный груз. Вскоре заиграет оркестр. Начнем свадьбу.

— Пускай она закончится салютом на Красной площади.

— Так и задумано.

— Желаю вам удачи!

— Спасибо!

Уже звенят трамваи на Манежной, Моховой, на москворецких мостах. Трудовая ночь передает эстафету трудовому дню. Одному из последних дней второй мировой войны.

4

Белые космы тумана были видны и невооруженным глазом, бинокль здесь мало помогал. Весенняя земля парила, звала пахарей, ждала, когда в нее упадут первые зерна.

Березовский опустил бинокль. Он стоял в открытом верхнем люке тридцатьчетверки. Перед глазами комбрига развернулись боевые порядки батальонов Чижова и Барамия. Верхние люки всех танков были открыты, из них выглядывали сосредоточенные лица командиров машин. Вот-вот начнется. Вот-вот.

Иван Гаврилович в последний раз окидывает взором свои подразделения. За ветеранов комбриг спокоен, знает их хорошо, доверяет им полностью. А за новичков побаивается. Главное, чтобы хватило выдержки до последней возможности идти в атаку с открытыми люками. Потому что только так они будут видеть обстановку и действовать в соответствии с нею. Командир, который преждевременно опускается в темноту танка, торопливо захлопывая за собой крышку, сразу слепнет и утрачивает ориентиры. Никакие оптические приборы не могут полностью заменить открытый обзор. Об этом не раз напоминал он вчерашним курсантам на учениях у Одера. Пойдет ли впрок эта наука?

За спиной у комбрига автоматчики, приникшие к броне. Среди них и Сашко Платонов. Неугомонный Чубчик жаждет как можно скорее увидеть Берлин. Вот судьба и свела его со взводом автоматчиков, которыми командует красивый великан Иван Барских. Тот самый тезка комбрига, сибиряк, с которым они повстречались когда-то на КП армии Нечипоренко.

Наконец предрассветную тишину рассекает огненный шквал тысяч «катюш» и орудий. Земля содрогается, стонет. А над нею, над траекториями полета снарядов и мин плывут в высоте звездокрылые птицы беззвучно и грозно. Их звуков не слышно: адский грохот на земле оглушает так, что невозможно собраться с мыслями. Все вокруг гудит, грохочет, содрогается.

Так продолжалось тридцать минут.

Так длилось тридцать минут, и каждому, кто был свидетелем этого фантастического, этого яростного зрелища, могло показаться, что там, по ту сторону узкой полосы ничейной земли, уже ничего больше не осталось, кроме испепеленной полосы, разгромленных металлических и железобетонных перекрытий, изломанной, покрученной, обгоревшей техники, искалеченной природы, убитых людей.

Однако так только кажется. Опытные командиры и бойцы знают: враг упорен и изобретателен. Он глубоко вгрызается в землю, еще много нужно усилий и жертв, чтобы выбить обреченных гитлеровцев из зон обороны, из укрытий.

Туман перемешался с дымом и тяжелыми бурыми полосами ложится на луга и перелески. Где-то высоко в небе еле-еле угадывается рассвет, а над ошеломленной землей еще блуждает перепуганный мрак.

Вдруг его толкают и гонят впереди себя десятки зенитных прожекторов, которые стелются по поверхности земли, выискивая, нащупывая, выслеживая объекты атаки для танков и пехоты. А над всем в небе тысячи разноцветных ракет.

Враг ослеплен. Враг притаился. Враг оцепенел. Но руки вверх не поднимает.

— Впере-ед! — скомандовал по радио полковник Березовский и предусмотрительно предупредил: — Идти с открытыми люками до последней возможности!

Т-34 качнулся, заскрежетал, зацепил траками примороженный грунт, тронулся. Чубчик встал во весь рост, держась за башню. Губы у него шевелились. Березовский скорее догадался, чем услышал: Сашко поет. И понял, что именно он поет. И сам подхватил:

Слушайте, Берлин и Рим,