Последние Каролинги - 2 - [31]

А смотрел он на человека, скрючившегося на прогретой солнцем могильной плите с неразличимой уже надписью. Скрючился он не сейчас – жизнь его скрючила. Спина и правая рука у него были искорежены артритом, и просторный балахон, в который монастырь рядил своих нахлебников, не скрывал всего уродства этого ветхого тела. Старческий пух одевал лысую голову, глаза были прикрыты морщинистыми веками, лишенными ресниц.

Тот, без кого ни одно государство не обходится и с кем никто в этом государстве не желает иметь дела. У кого только одно братство – с жертвой.

Палач.

И пусть он давно уже не казнит, не пытает, это клеймо на нем останется навечно, глубже, чем на тех, на ком он выжигал его раскаленным железом. И не случайно сидит он на кладбище – неизвестно, попадет ли он сюда после смерти. Может, милосердные братья пожалеют его, а может, закопают за церковной оградой.

– Старик, – голос Фарисея прозвучал в прогретой солнцем тишине до странности резко, – перед тобой король. Он будет говорить с тобой.

– Король умер, – ответный голос был глух, точно его владелец отвык им пользоваться.

– Не дури, старик. Это твой король умер. Карл Лысый. И король Карломан. И император Карл III. Все они мертвы. Правит король Эд. И ты обязан отвечать ему.

– Я отвечу королю, – проскрежетал старик. – Я всегда верно служил Каролингам… – он сполз с могильной плиты, но и стоя оставался все таким же скрюченным. Он был безобразен и жалок. Эд мог убить его одним ударом… но что с того? Палач повинен перед ним гораздо меньше, чем он сам перед собой. И однажды он уже убил одним ударом немощного старика… Есть одно облегчение в сознании преступления такой тяжести. Его невозможно повторить.

– Иди, Фарисей. И запомни – я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. – Слова его прозвучали угрозой, но он сейчас этого не осознавал.

Калека заковылял прочь. Он был по натуре любопытен и не прочь послушать, о чем здесь будут говорить, но и у его любопытства были пределы. Есть вещи, от которых лучше держаться подальше.

Он ушел, и король с палачом остались вдвоем среди крестов.

– Ты служил королю Карлу Лысому?

Старик задрал голову, веки поползли вверх, открывая мутные, со слезой, глаза.

– Служил… верно служил… пока был в силах.

– Тебе приходилось допрашивать человека по имени Одвин? Его еще называли Одвин-бретонец или Одвин-чернокнижник.

Старческие глаза, казалось, стали еще мутнее.

– А… мало ли их было… разных Одвинов, Эдвинов, Годвинов… всякие через мои руки прошли.

Предупреждал же Фарисей, что старик временами заговаривается! Хотелось схватить старую мразь за горло, тряхнуть, выбить правду! Но мешало отвращение… и что-то еще.

– Припомни («Припомни», – недавно сказала ему Азарика). Это было девятнадцать или двадцать лет назад. После мятежа Черного Гвидо. При допросе присутствовал сам король. Твой король.

– Ах, этот… колдун из Пуатье… Я допрашивал его как полагается… водой… потом огнем и раскаленным железом… но костей ему не дробил… Король велел отпустить его, сказал – «Пусть сдохнет на свободе».

Пот выступил у Эда на лбу.

– Он сознался?

– Он ни в чем не сознался.

Странная легкость на сердце. Как будто от того, что Одвин сумел устоять на допросе, что-то изменится…

Но палач тут же добавил:

– Да и не в чем ему было сознаваться…

– О чем же спрашивал его король?

В скрипучем голосе послышался смутный намек на удивление.

– О чем же, как не об отродье Черного Гвидо?

– Что?

– Ну да. Уже когда мятежника и жену его повесили, люди его под пытками сознались, что жена Гвидо незадолго до того разродилась, а младенец куда-то исчез. Не знали даже, был ли то мальчик или девочка. А этот… бретонец… был приятелем Черного Гвидо. И король думал, будто мятежник ему свое отродье и передал.

– И Одвин ничего не сказал?

– Говорю я, он ничего не знал! Нет бесстрашных людей, есть неумелые палачи… Я не был неумелым. Но, если б это был его ребенок, у него был бы смысл запираться. Кто будет терпеть муки из-за чужого? Они ведь были даже не в родстве… и король велел прекратить пытку…

Эд был уже готов повернуться и уйти. Но неожиданная мысль приковала его к месту.

– А зачем… Карлу Лысому было так важно знать про ребенка Черного Гвидо? Ведь мятежника он уже казнил… и что ему было в новорожденном младенце?

Сейчас глаза палача не были ни мутными, ни слезящимися. Жидко-голубые, с желтеющими белками, они светились превосходством. Он обладал знанием, которого стоящий перед ним молодой и сильный мужчина был лишен.

– Но ведь Черный Гвидо утверждал, что он – истинный Каролинг… и законный наследник престола Нейстрии. Иначе зачем ему было подымать мятеж?

«Редкая принцесса в империи получила образование, равное моему…»

Что за провидение стояло за этой фразой?

Если раньше и существовали сомнения в том, что Азарика – дочь Черного Гвидо, то теперь они отпадали. Но за разрешением одной загадки вставала другая, большая. Кто, когда слышал о таком претенденте на франкский престол? Мятеж был быстро подавлен, сказал Крокодавл. И участники наверняка казнены. Кроме Одвина. Который, как говорят, в мятеже не участвовал. Но был замешан…

В чем именно он был замешан? Предположим, Гвидо только называл сея Каролингом… хотя имя это в роду Каролингов не столь уж редкое… но даже если он был самозванцем, Одвин в его права на престол несомненно верил. Ради этого он терпел пытки и изгнание – не из упрямства, не из страха, не из злонравия колдуна. Ради верности. Верности кому? Или чему?