Последние каникулы - [22]

— Плачут музы — дедушка умер, — сказала она, с любопытством глядя на Федора.

— Старые люди должны умирать, закон жизни, — изрек Григорий. — Старые люди требуют вечного отдохновения от краткосрочной молодой жизни. А тебе, как ты есть молодая и красивая, хочешь денег дам на расходы?

Девушка усмехнулась, сощурила глаза.

— И много же?

— Рублей сто. Наличными и безвозмездно!

— Но за какие заслуги?

— Просто так. Чтобы талант крепчал, так сказать, материальное подспорье духовному росту.

Девушка отказалась, она посоветовала Григорию приберечь лишние деньги для себя и хотя бы десятую часть этой суммы потратить на театральные билеты. А то ведь он уже забыл, когда в последний раз живых артистов видел.

Григория трудно было смутить, он обошел девушку вокруг, сверкнул глазами:

— Парня нашего не узнаешь? Ай-яй-яй!.. Это ж Федька Опалев, твой брат! Помнишь, в гости бегал, когда здесь жил?

— Правда?! — удивилась она. — Какой стал!.. И теперь приходи в шестнадцатую квартиру, я буду ждать. Но поторопись, пожалуйста, я завтра уезжаю. Приходи, слышишь?

— Приду, — кивнул Федор.

— Будущий талант! — сказал Григорий, когда Надежда скрылась в подъезде. — Чай, она и теперь талант, потому как единственная из нашего поселка учится в театральном институте. Нынче практику проходит в ТЮЗе. И кричит там со сцены: «Опалева Надя — дура!..» Что, неплохо для начала?

Федор вспомнил ее. В детстве он часто приходил к ней. Надя была школьницей и, когда бы он ни пришел, вечно играла: наряжалась то королевой, то нищенкой, становилась у кровати, говорила жалостные слова: «Сиротка я, сиротинушка, никто меня не любит, никому я не нужна. Ах, зачем я родилась на белый свет, чтобы мучиться?..»

Он понимал, что она дурачится, но все равно жалел ее и начинал за нею повторять то, что говорила она. А Надя уже брала его за руки и начинала кружиться по комнате, как настоящая дама с настоящим кавалером… И было Федору необычайно интересно возле нее, хорошо…

* * *

Григорий подошел к новенькому кирпичному гаражу, зазвенел ключами. С тонким визгом растворилась дверь — в лицо ударил солнечный луч, отраженный никелированным бампером голубых «Жигулей».

— Хорошо, да?.. В такой машине да с Наденькой бы!

Федор смутился: только что этот человек напирал на высокие материи, слово красивое произнес — «талант», а тут ему Наденька для интерьера нужна. Федору захотелось к матери, но он, как гость, был не волен распоряжаться собой.

— Садись, друг, опробуем!

Они покатили по пыльной, в колдобинах и ямах улице. Выехали на шоссе, повернули на песчаную дорогу со следами копыт. Миновали двухэтажную больницу с красной чашей и змеей на кирпичной стене и скрылись в лесу.

— Ты о машине мечтал? — спросил Григорий.

— Еще не успел. Я самолеты люблю.

— Самолеты для неба годятся, а для земли — машина… Чай, батя твой давно мог подкопить на машину, а он, будто миллионер какой, все на поселковую ребятню тратится. Будто и забот никаких. И хоть бы ребятня была сиротская, несчастная, а то живут при родителях, многие из которых свою зарплату не на чадунюшек своих тратят, а на винный отдел. А батя твой навроде поселковой няньки, будто и забот никаких. И это при том, что детки у него постарше тебя и пошире в плечах.

«Зачем он об этом? Что за удовольствие получают люди, когда лезут не в свои дела? И ведь выгоды никакой!»

Лес кончился, машина выскочила на широкий низкий берег озера — глазам открылся невиданно-голубой, солнечный простор Ладоги. На песке лежат опрокинутые лодки. Возле одной из них мужчина в белой майке с пятью олимпийскими кольцами на груди смолит днище. Горит костер, чуть шевеля бледными на солнце лохмотьями пламени; возле костра молодая женщина чистит картошку, а возле нее копается в песке темноволосый курчавый малыш в оранжевых плавках.

— Что ни год, все больше лодок становится, — сказал Григорий и заглушил мотор возле зеленого сарая. — Больше лодок — больше браконьеров — закон озера!

— А там — крепость Орешек, — показал Федор на каменный остров, поднявшийся из воды недалеко от них.

— Точно… Ох ты, смотри!

В воду с берега входил черно-бурый лось. Когда ему сделалось по грудь, остановился, рога-лопаты медленно повернул к берегу, где заливалась крохотная рябая собачонка, — она бегала возле воды и аж постанывала от восторга, что видит такое чудовище.

— Сохатый, — уважительно произнес Григорий. — Вишь, прямо к нам забрел, чай, необходимое дело привело. Такое редко случается, чтобы на глазах у всех и среди бела дня. Ты лосей видел?

— Только по телевизору.

— Пойди к нему, погляди. И сюда возвращайся, к сараю. Зимой у меня тут катер стоит, а летом мотор храню и кое-что по мелочам.

Федор направился к лосю. Собачонка, завидев человека, залилась пуще прежнего. Вскочила в воду и, суетливо поглядывая на подходившего Федора, норовила броситься вплавь на лесного гиганта.

Сохатому надоел ее визг. Подняв голову, он смотрел в озеро. В синей дымке был хорошо виден противоположный берег Шлиссельбургской губы. Над ним крохотной серебристой звездочкой скользил самолет, оставляя за собой чуть заметный белый след.

— Поди сюда, голубчик, — позвал Федор лося. Тот качнул рогами, понюхал воду. Вошел глубже и поплыл, держа голову высоко над водой. Он плыл широкими толчками, издавая при этом такой шум, будто несколько мощных весел гнали громадную лодку. Его темная холка шевелилась, вздрагивала, а густая борода иногда касалась воды. Он быстро удалялся от берега — никаких человеческих сил не хватило бы угнаться за ним.