Последние каникулы - [23]

— А я?

— А что — ты? Ты — внушаемый, как и большинство, мужчин, — лукаво улыбнулась мама. — Я тебе не скажу. Ну, чтобы тебе не была завидно… пока ты у нас, мм-м… гранит. Основательность, твердость!.. Ну, что ты, Вадик! — Мама обняла его. — Все эти сравнения — чушь! Не переживай, сыночек! Ты тоже способный, умный… Но послушай! Есть граниты, которые несут золото. Маленькие частички. И все главное золото мира — не самородки, а эти маленькие кусочки, пылинки, зернышки. А золотом платят за все — и за алмазы тоже. Ты тот самый гранит.

«Но» — осталось. И каждый раз, сравнивая себя с сестрой, оглядываясь на отца, маму, Вадик спотыкался об это «но».

Однажды он спросил:

— Мам, как ты думаешь, отец счастлив?

— А что такое счастье, сыночек? Если счастье — это равновесие в жизни, самоуважение, которое опирается на весь мир: на чувство безопасности, на любовь, на здоровье, на чистую совесть — то да, он счастлив. Но почему ты меня спрашиваешь об этом, спроси папу!

— Но ведь ты его жена и, наверно, знаешь его лучше, чем все другие?

— Нет, Вадик, жена и муж знают друг друга только с той стороны, которая обращена к супругу или супруге. Все никто не знает. Даже я не все знаю о тебе и Машке. К сожалению. Вот, например, почему она так зверски рвет все свои черновики, почему они ей мешают? Может быть, им со временем цены не будет. И почему ты ревностно бережешь свои?

— Просто Машка талантливая и уверена, что сможет повторить, даже улучшить, а я нет.

— Нет, сыночек. Это модель того, как вы будете жить, — вот чего я боюсь. Почему? Не знаю уж как, но наградили мы с отцом вас аналитическими качествами — не будете вы воспринимать жизнь просто, к сожалению. Одна будет ценить только мгновения прозрения, откровения, другой — не скажу… Подумай сам.

— …Машка! — шепнул Вадик. И, дождавшись сонного «А?», признался: — Я что–то в современных девушках ничего не понимаю.

— Нормально! — отозвалась Машка. — Спи, братан, спокойно.

Рано, очень рано вставал комиссар и шел на кухню растапливать остывшую от сырости печь. А Вадик, мучимый бессонницей, засыпал.

…Подняться утром под равномерный шелест дождя и ритмичные глухие удары о пол просочившихся сквозь потолок мутных капель, слышать сонную, глухую возню ребят, кашель и позевывания, отворить разбухшую дверь и открыть взгляду равномерное серое небо, низкое и влажное, а справа — весь горизонт занимает серая блескучая под редким солнцем вода. Только над трубой кухни ветер качает сизый дым.

— Завтракать! — кричит Оля и бьет железной кружкой по крышке кастрюли.

Вадик заторопился умываться. В столовую он зашёл последним — процедура снятия пробы отпала как–то сама по себе после возвращения ив Москвы, когда командир накинулся на него во время обеда при всех за опоздание, за испорченные отношения с Верой–продавщицей, за нахлебничество. Он так и сказал: «Пока мы на стройке уродуемся, этот жрет, спит и…» — Он все–таки не рискнул договорить, но Оля покраснела. Вадик тогда встал и громко сказал: «Я врач. А не строитель. Вы меня кормите, я готов вас лечить. Все!» Когда он вышел, в столовой была тишина. Вечером около него, сидевшего на обрыве, неслышно возник Сережа–комиссар, опустился рядом на корточки, помолчал. Вадик, обиженно глядя прямо перед собой на растворяющийся в сумерках закат, ждал от Сережи каких–то объяснений, слов, может быть, даже сочувствия, но комиссар, так ничего и не сказав, отошел…

…Вадик взял у Тани (с улыбкой сказавшей «Доброе утро, ешьте на здоровье!») тарелку с кашей и котлетой, машинально отметил, что размер котлеты опять уменьшился, и тут его окликнул командир.

— Зайди!

Ко всему готовый, Вадик вошел в столовую, увидел весь отряд в сборе. Командир нетерпеливым жестом позвал его за стол, где сидел штаб отряда.

— Вчера случилось ЧП. Все знают об этом. Нарушение сухого закона. Наказание — отчисление из отряда. Но, раз это касается Вовика, нашего трудновоспитуемого, то решайте вы, весь отряд.

Комиссар поерзал на скамейке, с трудом выдавил из себя:

— Хуже всего то, что пили не на свои, а на деньги Вовика.

— А мои деньги не хуже ваших! — выкрикнул Вовик, открывая фиксу. — Мне мамаша прислала. Показать квитанцию?

— На первый раз простить надо, — подал голос Витя–завхоз.

— Тебе слова не дано, ты сам пил, — отрезал комиссар.

Ребята молчали. Потом кто–то выдохнул:

— Дождь какой!

— Что решим? — поднялся командир. — Отчислим?

— Если отчислим — пятно на отряде, — сказал Игорек многозначительно. — Это стратегически неверно.

— Оставим! — загалдели ребята.

На этом собрание и закончилось.

После завтрака часть ребят осталась в столовой играть в шашки, читать; в углу вокруг Вовика сели играть в карты, а Вадик завернулся в громадный брезентовый дождевик дяди Саши, надел сапоги и с удочками пошел ловить рыбу — удочки он привез с собой из Москвы. Он часто уходил по берегу далеко, к развалинам церкви, и там, в глубокой нише под обрывом, усевшись на гладкий ствол мертвого дерева, читал, дремал. Клева не было.

А в книге, которую он читал, были такие слова:

«…Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни случилось на свете….Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственности которого ограничен какими–то рамками».