Последние каникулы - [11]

— Так вы ее не знаете.

— Человек должен жить на природе, — медленно и поучительно произнесла Оля, — тогда он будет видеть, как живут деревья… вода… животные… Как

кружится небо, как встает солнце… — Вадик усмехнулся, и она почувствовала это. — Не так?.. А когда начинается весна?

— Почки набухают?

— Нет. Снег, снег сыреет. Небо — выше, ветер — тише, деревья теплеют.

— Это хорошо, что вы в лесотехнический пошли, — сказал Вадик.

— А может, нет? — сама себя спросила Оля. Она пропустила Вадика вперед и надела босоножки. — Я же буду лесозаготовкой заниматься — пилить, обдирать, щепить, строгать…

Дорога чуть поднялась в гору, и они вошли в пласт теплого травяного воздуха.

— Такого в городе нет, — сказала Оля. Она остановилась. — Домой хочу! Не прижиться мне в городе… Зря говорят: «Жизнь прожить — не поле перейти». Надо говорить: «Жизнь прожить — как поле перейти». Вот дорога, и все есть — и низко и высоко, тепло и холодно.

— Не думал, что вы такая, — удивленно признался Вадик. — Очень уж вы суровы были на медосмотре.

— А вы серьезный, да? Ну а я легкомысленная. Вот и говорю: жизнь прожить — как поле перейти, — с вызовом повторила она.

У самого лагеря Вадик замедлил шаги:

— Погуляем? — Оля кивнула, и они пошли по неровной темной улице в сторону рощи. Там, с обрыва у развалин церкви, открылось водохранилище, «море», мерцающее в свете луны. С порывом ветра странным акустическим эффектом до них донеслась музыка с центральной усадьбы. Танцевали вальс.

— Последний вальс, — сказала Оля и несколько раз медленно покружилась.

Музыка стихла, и стали различимы испуганные шорохи листьев и рокот в кронах старых деревьев, плеск воды. Оля подняла руку, призывая Вадика прислушаться, и вдруг резко и страшно скрипнуло соседнее дерево, они оба вздрогнули, Оля даже подалась к Вадику, на секунду прижалась к нему, и его руки нашли ее плечи, и губы сами по себе скользнули по ее щеке.

Она стояла, не двигаясь и глядя в сторону, равнодушная. Потом мягко отстранилась и долго–долго рассматривала его лицо холодным пристальным взглядом.

— Что? — не выдержал Вадик, заробев почему–то. — Что вы?

— Слышите? — спросила она. Вадик смежил веки, прислушался — музыка, опять вальс. Где–то на середине мелодия оборвалась. Оля вздрогнула, повернулась и пошла через рощу к дороге. Вадик нагнал ее и — а, будь, что будет! — стал целовать в увертывающиеся твердые губы, в закрытые глаза, лоб — по–детски торопливо–быстро, Оля равнодушно и, чуть усмехаясь, отстранялась. Вадик опустил руки. Тогда она открыла глаза и, все еще усмехаясь уголками губ, взглянула на него. Неподвижно стоя, он медленно поднял руку. Осторожно поднес ее к Олиному лицу, коснулся кончиками пальцев щеки и погладил. И снова провел, едва касаясь, от виска, от тонких волос к подбородку. Тихо поднял другую руку, нежно тронул ее лицо… И как будто его жажда передалась Оле, ее рука, легко лежавшая у него на плече, стала тяжелеть, словно с трудом переползла ему на шею, и ее губы открылись, ожили.

Когда он опять стал слышать шум листвы и их собственное запинающееся дыхание, она отстранилась и, будто застыдясь, пошла вперед. У него было пусто в голове; он чувствовал, что нужны слова, много красивых слов, и знал их, эти слова, и уже однажды говорил их — поэтому они сейчас показались ему всего лишь пеной на волне: что–то в поведении Оли сдерживало его.

Впереди зачернел сруб избы. Оля перешла с середины дороги на обочину, и здесь, в густой тьме под кустами, Вадик опять целовал ее, ощущал ее грудь, живот, ноги, слышал ускоряющийся ритм своего сердца. Она отбросила его правую руку, сделавшую что–то непозволительно грубо, и отпрянула. Скрипнули ступеньки крыльца, лязгнул замок, на дорогу упал четкий квадрат света из окна девчоночьей спальни, Олина тень беззвучно двигалась в нем. Потом свет погас.

— Идите сюда!

Она стояла на крыльце. Он сел у ее ног, осторожно прислонился к тёплым коленям; и еще полчаса они побыли, совсем одни; не шевелясь, слушали вздохи ветра и отзывы–шорохи травы, кустов и деревьев. Потом из поля послышались громкие голоса, звон ненастроенной гитары Игорька… Вадик поднял голову, увидел склонившееся над ним Олино лицо; коснулась и сбежала по его щеке прядь ее волос, и почти в глаза она шепнула ему: «Иди… иди… до завтра!»

Он послушался — ушел на берёг, далеко от лагеря, сел на обрыве и вернулся в лагерь за полночь, чем–то растроганный; и воодушевленный, и долго ворочался в жаркой постели на скрипучей раскладушке, мял жесткую подушку, вздыхал и выходил покурить, маясь от непривычной бессонницы, таращился на окрестности с порожка медпункта.

Вышла луна; на траву лег ее холодный свет, появились неподвижные тени; на минуты все застывало, как на рисунке или фотографии, и каждое движение; нарушало, казалось, всемирный покой и требовало осторожности и было, опять казалось, преисполнено каким–то особым смыслом.

Вадик загасил сигарету и, усмехаясь своим ощущениям; вернулся в остывшую, постель. И теперь скоро заснул, как всегда, крепко, и счастливо, без снов. И проспал. Утром открыл дверь и услышал голоса ребят в столовой, лязганье мисок, увидел веселый, крутящиеся над кухонной трубой дым… Сконфуженно улыбаясь, сунул голову в дверь кухни.