Последние дни Венедикта Ерофеева - [10]

Наконец-то ему предоставляется эта возможность: во Дворце культуры «Меридиан» на выставке Анатолия Зверева и Виктора Казарина знакомлю его с Сашей Кроником. Он обещает Вене с Галей на лето сдать часть дома, который снимает недалеко от Москвы в поселке Птичном. Через несколько дней уже можно переезжать.

Мне предстоит командировка в Тольятти. Ерофеев переживает: «Ты все время куда-то уезжаешь… Тольятти надо спалить».

____________

6 (?) июня

Перед самым моим отъездом хозяйка квартирного салона Наташа Бабасян приглашает нас с Ерофеевым на прослушивание его «Вальпургиевой ночи». Читать будет профессиональный артист из Театра Станиславского.

Являемся. Квартира забита народом. Из знакомых мне – художники Таня Киселева, Саша Москаленко и с букетом роз для Венички филолог Зана Плавинская[10]. Она уже как-то встречалась с Ерофеевым на квартире Славы Льна, где часто собирались литераторы и художники, читались по кругу стихи и проза. Зана рассказала, что, когда очередь дошла до нее, она прочла оду «Бог» Державина. Сидевший особняком и тихо попивавший свой персональный коньяк Ерофеев вдруг произнес: «Какие девушки в Москве бывают. Державина читают наизусть» – и почтительно поцеловал ей руку. Больше она его не видела и в этот вечер так и не поняла, вспомнил ли он ее.

Подошел к Ерофееву художник Саша Москаленко. Застенчиво попросил разрешения сфотографировать его. Познакомила их. Саша пригласил нас к себе в гости на Арбат, где у него квартира-мастерская. Договорились обязательно встретиться после моего приезда из Тольятти.

А потом выступление артиста. Читает он «Вальпургиеву» с листа, целиком, без перерыва. Ерофеев, подперев голову рукой, слушает очень внимательно, не шелохнувшись. По окончании чтения спрашиваю его: «Ну как?», имея в виду, конечно, исполнение. «Писать надо лучше», – с неподдельной мрачностью ответил он.

Приглашают остаться на чай, но Веничка вежливо отказывается. Состояние его из-за моего отъезда чудовищное. Стараюсь его чем-то отвлечь. «Все не то…» – говорит он. Обещает написать мне в Тольятти письмо.

Взволнованно сообщил новость: сегодня он стал дедушкой! Родилась девочка, которую, наверное, назовут Настей.

____________

В Тольятти накупаю Вене массу книг: Мандельштама, Хлебникова и т. д. Почти каждый день звоню. Разговаривает со мной коротко и сухо, а то и бросает трубку. Лишь в последний мой звонок слышу: «Приезжай, скорее приезжай! Какие там дела? Мне бы твои заботы». Перед самым отъездом в Москву получила от него сразу два очень теплых письма.

____________

«Милая и пустая девчонка, здравствуй. И как без тебя тошнехонько!

Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности. Потому и пишу коротко, безвкусно и уныло.

С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя? Все-таки по принуждению шастаю и вменяю себе в обязанность умиляться постылыми лютиками. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть-чуть покрапал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит? Освежит, наконец, как не освежит!” А сам в ожиданиях все-таки что-нибудь отваживаюсь делать: посадил 6 грядок укропа, 2 салата и две петрушки. Когда сажал и поливал, размышлял про себя (что я мыслитель, ты ведь знаешь), так вот, я размышлял: “А на… тебе, неумный, петрушка?” И тут же сам себе бойко отвечал (ты ведь знаешь, что я отвечал), так вот, я отвечал: а когда приедет Перельманиха, она будет жрать салат, укроп и петрушку без зазрения совести. И будет после этого еще бокастее.

Чем бы тебе еще побахвалиться? Да, вот чем: позавчера, на четвертый день сухого закона – у меня прорезался аппетит, и я слопал за день столько же, сколько съедает нормальный здоровый ублюдок. А вчера, в воскресенье, съел уже столько, сколько сжирают полтора нормальных здоровых ублюдка. Что будет дальше, не знаю, но вот, кроме прожорливости, пока ничем порадовать не могу. Но все-таки это верный и добрый признак после весеннего “загула”. Остальное приложится после. Машинку привезу через неделю. А на этой неделе жду в гости обещанных крестного папеньку Муравьева и предмет твоей нежности – Владислава Константиновича Епишина. Муравьев будет ультимативно усаживать меня за перо, а Лён – ну чего тебе говорить о нем? Душка – он и есть душка.

Для ради утреннего променажу сейчас отправляюсь в Птичное за молоком (!). Попутно опущу и эту вот короткую писульку к тебе. Напиши мне, Шмелькова, хоть что-нибудь и хоть такого же объему. Что тебе, Кулешова, стоит? Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман. Чаще, чем это полезно…Остаюсь: Венед. Ероф. Утро 15 июня 87 г.».

____________

«Еще одна короткая депеша, милая девка! Только уже не вдоль листа, а поперек. Семнадцатого числа я все-таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем-то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем-то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но что` говорил, не помню. Это все от сиротства, от без-тебя-тности и размягчения мозгов. 19-го я еще принимал в гости сестру Тамару, а 20-го отбыл взад, по проспекту Вернадского, в свой нелепейший из всех домиков на свете. Столичный вояж все-таки освежил меня малость. Я забросил все бумаги, плюнул на все книги и три дня кряду слонялся по окрестным лесам с риском заблудиться и сгинуть.