Последние дни. Том 2 - [22]

– Если телевизор снова врубится ночью, – с нарочитой робостью сказал Кути, вздохнул и закончил: – Пристрелите его.

– Уверен, что это мои руки сделать смогут, – ответил Пит.

Ощущения, воспоминания и сны Валори всегда были черно-белыми, с редкими вкраплениями псевдокрасного и голубого, мерцающими в мелкозернистых муаровых разводах, как тепловые миражи, и всегда они сопровождались барабанной дробью или стуком, которые, как она понимала, являлись усилением какого-то фонового шума, присутствующего в фонограмме, или, если звука, который надо было бы усилить, не было, самым произвольным образом накладывались на происходящее. В ее сновидениях никогда не было каких-либо фантастических или даже неточных элементов, помимо постоянной навязчивой партии ударных, – они были просто повторным воспроизведением памяти – и один сон, без сомнения принадлежавший ей, всегда был неизменным, и все личности Пламтри воспринимали вместе с ней по меньшей мере его последние секунды.

Ее мать носила сандалии с подошвами, вырезанными из автомобильной покрышки, но в сновидении они громко и отрывисто стучали по бетонному тротуару, являясь чем-то вроде ведущего ритма регги для маленьких башмачков и коротких ножек Пламтри.

– Они нарисовали на крыше огромный египетский Глаз Гора, – говорила мать, волоча ее за руку. – Он говорит, что они подают сигнал солнечному богу Ра. Все время «Ра-Ра-Ра»! Но он провалил свою большую пасхальную игру на озере Мид, и больше никто никогда не поверит, что он может стать хоть каким-нибудь королем.

Пламтри не видела людей, танцевавших на крыше дома перед ними, лишь болтавшиеся на шестах, которые они держали в руках, головы из папье-маше.

Солнце, находившееся в зените летнего солнцестояния, жарко пылало белым, как магниевый колесный диск.

– Не отходи от меня, Дженис, – продолжала мать. – Он бы и рад устроить беспорядок в стиле Эль Кабонга[9], но сегодня, у тебя на глазах, не решится ничего мне сделать. И (слушай внимательно, дочка!) если он скажет, чтобы ты пошла куда-нибудь поиграть, ты не пойдешь, ясно? Он не станет бить меня в твоем присутствии и не сможет… ну, давай не будем говорить плохих слов, просто не будет, и все, так?

«Только бы он не сбил меня с толку, не уложил меня, прежде чем любой рефери сосчитает до десяти. Как можно ближе к смерти».

– Я даже никогда не встречалась с ним до того, как он… я не встретила его, пока была в коме, когда он… когда ты перестала быть всего лишь блеском в злом глазу твоего папочки. Для него лучше всего подошли бы мертвые, но ведь, убив кого-нибудь, уже не сможешь его поколотить, верно? Но ты не бери в голову.

Уже возле самого крыльца мать остановилась.

– И что ты скажешь, – спросила она, – если он скажет: «Детка, ты хочешь уехать вместе с матерью?»

Пламтри смотрела снизу вверх, против света, на лицо матери, и оно расплывалось и дробилось в ее глазах из-за набежавших слез.

– Я скажу «да», – послушно ответила она, хотя дрожь в голосе выдавала глубокое волнение.

Глаза Пламтри сфокусировались позади матери – над нею. Гораздо выше.

Эту часть сна все личности Пламтри всегда вспоминали, когда просыпались.

В небе появился человек; его белые одежды на мгновение сверкнули в солнечном свете, а потом он превратился в темное пятно между девочкой, стоявшей на тротуаре, и жарким солнцем в небе цвета пушечной бронзы. Пламтри широко раскрыла глаза и попыталась разглядеть его против тяжело давящего солнца, но не смогла – он как будто сам сделался солнцем. И он падал вниз.

– Па-апа-а!

Пламтри вырвала руку у матери и побежала туда, чтобы поймать его.

Неудержимый сокрушительный удар вбил ее в землю.

Кокрена рывком выдернуло из сна, и в темноте он ощутимо приложился к оклеенной текстурными обоями стене; спросонья ему показалось, что в дом врезался тяжелый грузовик.

Он проехался лицом по жесткому ворсу ковра, в нескольких дюймах от его левого уха хлопал, подпрыгивая на сетке кровати, матрас; он ничего не видел, и, пока не услышал крик Мавраноса и не вспомнил разом, где и в чьем обществе находится, ему казалось, что он снова оказался в мотеле для молодоженов позади венчальной часовни «Трой и Кресс» в Лас-Вегасе, снова пережил первый безумный побег от верзилы в деревянной маске.

– Землетрясение! – заорал кто-то в кромешной тьме. Кокрен сел, упершись плечом в матрас, который дергался рядом, как живое существо, встал на четвереньки, боднул лбом что-то из мебели (вероятно, комод, на котором стоял телевизор). На его голову обрушились коробки из-под пиццы, обдав дождем крошек.

– Мама! – испуганно выкрикнул Кути. – Мама, где ты?

– Здесь! – ответили ему сразу два дрожащих голоса.

Комнату залил свет, всего лишь желтый свет электрической лампочки, но после темноты и он показался ослепительным. Щурясь и морщась от ощущения струйки крови, стекающей из носа, Кокрен увидел, что Анжелика стоит у двери, держа руку на выключателе, а Мавранос скорчился между кроватями, сжимая в руке револьвер, нацеленный в потолок. Кути и Пит, застывшие рядом с Анжеликой, уставились на кровать, где находилась Пламтри.

Кровать продолжала скакать, простыни хлопали, как плавники-крылья морского дьявола, а тело Пламтри подкидывало на ней, как тряпичную куклу, – и это при том, что вся остальная комната уже не тряслась.