Последние дни Помпеи - [5]

— Таким образом твое, по-видимому напрасное, путешествие завершилось как нельзя лучше! — весело вставил Саллюстрий.

— Тем более, что здесь Иона, которую я не замедлил разыскать, так тепло меня встретила, как будто мы никогда и не разлучались. Но так как я застал ее в печальное время — дни уединения, которые она посвящала памяти своих умерших родителей, то я еще не знаю ближайших подробностей ее положения.

— Ну, да они не могут иметь значения, раз ты в ней самой уверен! — заметил беспечный Саллюстий. — Как я рад с нею познакомиться! Что она хороша собой и благородного характера это само собой разумеется, так как она твоя избранница.

Главк собрался что-то возразить своему доверчивому другу, когда послышались приближающиеся тихие шаги. Оба друга оглянулись на шорох гравия и оба узнали приближающегося.

Это был человек лет около сорока, высокий, сухого и нервного сложения. Бронзовый цвет лица указывал на его восточное происхождение; в чертах его было как будто что-то греческое — именно лоб, рот и подбородок, но слишком выдающийся и загнутый нос и торчащие скулы лишали это лицо мягкости и округлости линий, которые свойственны даже и немолодым греческим лицам. Большие, черные, как ночь, глаза его постоянно горели и какое-то унылое спокойствие и глубокая задумчивость всегда светились в величественном взгляде этих властных глаз. Походка и вся осанка его была необыкновенно уверенная и гордая; чем-то чуждым веяло от этой строгой фигуры, а покрой и темный цвет его длинной одежды еще усиливали это впечатление — чужого. Молодые люди приветствовали подошедшего, но в то же время сделали пальцами, по возможности незаметно, известный знак, имевший силу предотвращать «порчу», потому как Арбак, подошедший к ним египтянин, пользовался славой дурного глаза.

— Как обеднела теперь Помпея, — сказал с холодной, но вежливой улыбкой Арбак, — когда щедрый Главк и вечно веселый Саллюстий пребывают вне ее стен!

— Однако, до сих пор Арбак не был известен за человека легко награждающего других похвалой, хотя бы и льстивой, и поэтому мы не должны очень-то гордиться свойствами, которые он нам приписывает, — заметил Саллюстий.

— Какая должна быть нежная и чуткая совесть, которая так легко пробуждается, — возразил Арбак, — и теперь я уж действительно похвалю! — добавил он выразительно и не без насмешки.

— Перед мудрым Арбаком мы охотно признаем себя учениками, но не тогда, когда ему вздумается читать нравоучения, — сказал Главк и легкая краска гнева покрыла его лицо.

— Все, что Афины имеют лучшего — выпито ими из Нила, — возразил Арбак, глядя пронизывающим взором на грека, — Афины, да и весь мир черпал оттуда! Это забывается только очень легко! Однако, я вижу, что тени становятся длиннее, а жизнь наша одним днем короче. Поэтому вы правы, — продолжал он мягким, печальным голосом, — пользуясь временем, пока оно еще вам улыбается. Роза вянет быстро, аромат ее скоро улетучивается, а нам, Главк, нам, пришельцам в этой стране, вдали от праха отцов наших, что же остается нам как не наслаждение жизнью и жажда жизни — тебе первое, мне, быть может, второе.

Ясные глаза грека затуманились слезами.

— Ах, не говори, не говори мне о наших отцах, Арбак! Дай забыть, что была в мире другая свобода, чем римская, другое величие! Ах, напрасно будем мы вызывать тени предков с полей Марафона и из Фермопил!

— Перед блеском царей, покоящихся в пирамидах, тени эти рассеялись бы как дым, — гордо сказал египтянин и, плотнее завернувшись в свой плащ, тихо пошел к городу.

— Мне легче стало дышать, как только страшный гость повернулся к нам спиной, — сказал Саллюстий. — От его присутствия может скиснуть самое сладчайшее вино!

— Загадочный человек! — воскликнул Главк вставая. — Несмотря на его выставляемое на показ равнодушие к земным радостям, его мрачное жилище, доступное лишь для немногих, обставлено, говорят, с небывалою роскошью и изобилует золотом и драгоценностями. Ну, да что нам за дело до этого колдуна! — прибавил он, щелкнув пальцами, не подозревая в ту минуту, что злой рок тесно свяжет его судьбу с этим человеком. — А теперь, пойдем, мой друг, и выкупим слепую девушку, которую я назначил в подарок Ионе.

Друзья направились к ближайшим городским воротам и по отдаленным переулкам достигли той части Помпеи, где жил беднейший класс населения, а также гладиаторы и наемные бойцы. Тут был и погребок Бурбо. В большой комнате, как раз против дверей, выходивших прямо на узкую и тесную улицу, стояло несколько человек, в которых, по их железным, резко выступавшим мускулам, крепким затылкам и суровым бесчувственным лицам можно было узнать героев арены. На доске, прикрепленной у наружной стены, стояли глиняные кувшины с вином и маслом, на которых грубо были намалеваны, в качестве вывески, пьющие гладиаторы. Внутри комнаты, за маленькими столиками сидели разные люди, распивая вино, или играя в кости или шашки.

— Клянусь Поллуксом! — воскликнул один из молодых гладиаторов, — вино, которое ты нам преподносишь, старый Силен, может разжидить самую лучшую кровь в жилах! — и при этом он хлопнул по спине широкоплечего человека в белом переднике и заткнутыми за пояс ключами и тряпкой. Это был сам хозяин, Бурбо, человек, уже приближавшийся к старости, но вид его говорил о необыкновенной силе, перед которой спасовали бы и молодые, если бы не избыток мяса на мускулах, отекшие щеки и уже порядком отяжелевшее тело. В течение многих лет отличался он на арене и, наконец, уже был отпущен на волю, с почетным жезлом.