Последние дни Помпеи - [11]

— Вот это мило с твоей стороны, — сказала, идя ему навстречу, Иона. — Ах, как я ждала твоего посещения, и какой ты недобрый, что ни на одно письмо мне не ответил!

— Не находилось на это времени.

— Или ты был болен, брат? Ты так бледен и как будто страдаешь?

— Присядем, сестра, меня утомила жара; вот там, в тени, сядем и поболтаем, как бывало прежде.

Под большим платаном, среди вишневых и оливковых деревцев была хорошая тень, впереди журчал фонтан, под ногами была свежая травка, в которой прыгали, милые афинскому сердцу, простенькие, веселые кузнечики, над яркими цветами порхали красивые бабочки, — тут и уселись дружно, рука с рукой, Иона и Апесид; Нидия удалилась с венком, который начала плести, на противоположный конец сада.

— Иона, милая сестра моя, приложи руку к моему лбу, я хочу чувствовать ее освежающее прикосновение. Поговори со мной; звук твоего кроткого голоса освежает и успокаивает вместе с тем. Говори со мной, но только ни слова из тех молитвенных изречений, к которым приучили нас с детства! Говори, но не призывай на меня благословений!

— Но что же тогда должна я говорить? Сердце так проникнуто благоговением, что язык будет холоден и пуст, если я должна избегать упоминать о наших богах.

— О наших богах, — с содроганием прошептал Апесид.

— Разве я должна говорить с тобой только об Изиде?

— Этом злом духе!.. нет, о нет, сестра, оставим эти мысли и подобные темы для разговора! В твоем милом присутствии снисходит на мою душу давно не испытанное спокойствие; в тебе я вижу самого себя, но в прекрасном, облагороженном виде. Когда я так вот сижу и чувствую, как ты обнимаешь меня твоей нежной рукой, мне представляется, что мы еще дети, что небо еще одинаково приветливо смотрит на нас обоих.

Чуть не до слез растроганная, слушала Иона этого, обыкновенно очень скупого на слова, брата, сегодняшнее волнение которого выдавало его удрученное чем-то сердце.

— Ну, так поговорим о нашем прошлом. — сказала сестра. — Или хочешь, чтобы эта белокурая девочка спела тебе о днях детства? Голос у нее приятный и она знает одну песню, подходящего содержания, в которой ничего такого нет, что тебе неприятно было бы слушать.

— А ты помнишь слова этой песни, сестра?

— Я думаю, что да; мелодия очень проста и запечатлелась в моей памяти.

— Так спой ты мне сама. Чужие голоса как-то не ложатся мне в ухо, а твой голос будит воспоминания о родине.

Иона кивнула рабыне, стоявшей за колоннами, велела принести себе лиру, и когда инструмент был принесен, запела стихи, восхваляющие незабвенную пору детства. Печаль, звучавшая в песне, была лучшим лекарством для Апесида, чем если бы песня была веселая, поэтому Иона, тонким чутьем угадавшая состояние брата, и выбрала ее; она отвлекла его от мучивших его мыслей. Несколько часов провели они вместе; Апесид то заставлял сестру петь, то разговаривал с нею и когда он поднялся, чтобы уходить, то был уже гораздо спокойнее. Он попросил передать поклон Главку, предстоявшему союзу которого с Ионой он не мог нарадоваться; затем, горячо обняв сестру, он удалился.

Долго еще сидела Иона под платаном, озабоченная состоянием брата, пока Нидия не напомнила ей, что скоро придет жених, чтобы взять их обеих, согласно уговору, для прогулки в лодке. Там, скользя по сверкающей поверхности бухты, в лодке, Главк снова навел ее на мрачные мысли о брате, от которых она едва только отделалась, когда он сказал ей:

— При нашей последней встрече, меня просто испугал твой брат своим видом; быть может, он раскаивается, что избрал такое строгое, по своим правилам, положение жреца? Надеюсь, что он не несчастлив?

Иона, глубоко вздохнув, ответила:

— Мне бы хотелось, чтобы он не так быстро решился! Быть может, он, как и всякий, кто слишком многого ожидает, встретил горькое разочарование.

— Так он, значит, в новых условиях жизни несчастлив, как я и подозревал это с сердечной болью! А этот египтянин был сам жрецом, или вообще старался увеличить число жрецов?

— Нет, он имел в виду только наше счастье. Мы остались сиротами и он старался заменить нам родителей. Он думал упрочить счастливое положение Апесиду, возбуждая в нем благочестивое желание посвятить свою жизнь на служение таинственной Изиде. Ты должен ближе познакомиться с Арбаком.

— С Арбаком? Не для меня это знакомство! Обыкновенно я очень благорасположен к людям, но когда вблизи меня этот мрачный египтянин, с постоянной думой на челе и с леденящей улыбкой — то мне кажется, что самое солнце меркнет.

— Но он мудр и чрезвычайно милостив, — возразила Иона.

— Если он заслужил твою похвалу, то я не нуждаюсь в другом свидетельстве, я превозмогу свое отвращение и постараюсь ближе с ним сойтись.

— Его спокойствие, его холодность, — продолжала говорить Иона в пользу египтянина, — быть может, просто следы усталости от перенесенного прежде горя, как эта гора, — сказала она, указывая на Везувий, — которая безмолвно и мрачно смотрит на нас, а когда-то кипела и пылала огнем, угасшим теперь навсегда!

Если бы кто-нибудь следил в это время за слепой, сидевшей тут же и слышавшей разговор об Арбаке, то, по выражению ее лица, понял бы, что она совершенно другого о нем мнения, чем ее госпожа. Прежде, еще служа корыстолюбию Бурбо, Нидия часто должна была петь в доме Арбака и, благодаря своему чутью и тонкому слуху, она составила очень отталкивающее представление о пирах, которые устраивали там жрецы Изиды.