Последние четверть часа - [22]

Кроме того, мысленно продолжает Шарлемань, они собирают деньги, делают взносы. Это уж наверняка. Что же им остается на жизнь?

Человек резким движением сел на койке и, придерживая одеяло над голым животом, заговорил по-арабски. Он был явно рассержен на Саида.

— Он считает, что стыдно рассказывать об этом, — проговорил Саид. — А мне ничуть не стыдно, наоборот.

Шарлемань не находит слов, он чувствует себя очень далеким от их жизни.

— Да, мы живем грязно и бедно! — говорит Саид, распаляясь, словно вторя своему товарищу. — Но я думаю, что такой бедностью мы можем гордиться!

Ответить? Но что? И как? Со снисходительным видом буркнуть: «Нужно все-таки есть хоть немного…» Но это просто нелепо. А главное — Шарлемань чувствует, что не имеет права давать советы.

— …Все это временно! — заканчивает Саид.

На этот раз наступило настоящее молчание.

Наконец Шарлемань вытаскивает часы, как всегда в минуты замешательства… Удивительно, что со времени прихода в фургон прошло всего пятнадцать минут.

— Ладно! Мне пора… Ну, мы теперь знакомы.

II

Вторые четверть часа — месяц спустя — это рассказ о пытках в Понпон-Финет.

— Если говорить правду, то мы их сообщники!..

Он вспоминает, как на том собрании людям изменила их обычная сдержанность. Шарлемань явился как раз, когда Кристиана начала говорить. Он торопливо пробрался на пустое место слева от нее. И сразу заметил, какие у всех бледные лица, особенно у Роберты Сюрмон. Кристиана тоже была бледна, а те, кто близко знал ее, почувствовали чуть заметную дрожь в ее голосе.

— Что случилось? — спросил он шепотом, нагнувшись к своей соседке слева, Клементине Ваткан.

— Ничего, — удивленно ответила она. — Почему ты спрашиваешь?

Он не мог понять. Он пропустил начало собрания, когда Кристиана, вероятно, спросила: «Начинаем?», затем прошло несколько секунд, прежде чем она заговорила, дожидаясь, пока все усядутся и шум затихнет… В эти несколько волнующих секунд лица вокруг замирают в ожидании, точно холмики удобрения на весеннем поле… все зависит от погоды… Поднимется ветер и принесет с собой ночной дождь. Тогда не придется их раскидывать, они растекутся сами ровным слоем по всей почве… Вот еще, не хватало только сравнить людей с навозом!.. Но удобрения не навоз, это вещь чистая. Они только и ждут, как бы раствориться в воздухе, в воде.

Кроме этой неприметной дрожи, в выступлений Кристианы не было ничего необычного. Правда, вот еще что: в зале собралось не меньше тридцати человек. Многие из них очень редко приходят на собрания. Шарлемань скоро нашел этому объяснение: по крайней мере четверть присутствующих живет на улице Буайе. Иной раз достаточно одного энергичного человека, чтобы увлечь за собой всех остальных… Но что-то он не припомнит таких активистов на этой улице!..

Само слово Алжир всегда связано с бедствием. Раз десять здесь, в подсобном зале при кабачке Занта, пытались организовать собрание жителей квартала. Один раз народу собралось больше, чем сегодня, вдвое или втрое больше, главным образом коммунисты. А то бывали случаи, когда почти никто не являлся. Стояла зима, пронизывающий холод… Так и расходились ни с чем.

Впрочем, назвать этот сарай подсобным залом при кафе — явное преувеличение. Летом еще туда-сюда, но вообще-то это просто прачечная. Старый сарай со стенами из неоштукатуренного камня и потолком из изореля. По стенам на гвоздях висят связки сухих стручков, пучки лука-шарлота, сухие апельсиновые корки, нанизанные четками, вывернутая и набитая соломой кроличья шкурка. Когда-то здесь устраивались петушиные бои. Деревянные скамьи, на которых сейчас сидят, служили тогда трибунами для болельщиков. Если поискать, то, по всей вероятности, можно найти давние следы крови. От этих петушиных боев в памяти остается больше всего именно кровь. Раскормленные петухи плюются кровью, смачные, прямо мужские плевки шлепаются на цементный пол. И не поймешь, то ли багровые перья летят во все стороны, то ли алые брызги. Бывают петухи с перьями дивной раскраски, рослые и настоящие храбрецы. Даже сидя в мешках, подвешенных на спинки стульев, они горланят на весь кабачок так, что рюмки дребезжат на подносе…

…Ну а теперь это всего лишь прачечная. Слева от двери за спинами посетителей находится большая цементная раковина с длинным резиновым шлангом, надетым на кран, чтобы не было брызг. Внизу, под раковиной, вдоль стены пробит желоб, в котором постоянно стоит затхлая вода со следами синьки. В правом заднем углу опрокинута большая деревянная лохань с остатками стирального мыла, черного, точно смазочное масло. Рядом с ней сидит старик Дескоден и непрерывно жует табак. Сколько раз его просили хоть во время собраний быть поаккуратнее, но ничего не поделаешь: уж кто жует табак, тот плюет… У Занта хорошо знают: старик обязательно будет плевать. Ему, как видно, нравится вызывать у людей чувство брезгливости. Цементный пол вокруг него весь покрыт рыжеватыми сгустками… Можно подумать, будто у него кровохарканье. Точно перезрелые сливы, которые осыпались вокруг дерева и треснули, падая на землю. И зря старается Зант, подвигая прямо к самым сабо старика плевательницу, полную свежих опилок. В кафе рядом с ним обычно никто не садится. Но здесь отодвинуться некуда: слишком тесно. Сидя за своим столом, Шарлемань мог бы, слегка привстав, пожать руку входящему. Впрочем, хоть это и возможно, никто этого не делает. И без того каждый опоздавший привлекает всеобщее внимание, щеколда застревает и хлопает, дверь шаркает о цемент пола, стекла в окнах звенят, все оборачиваются. Ради большего спокойствия на двери и на окнах висят на белых шнурах белые занавески в ржавых пятнах от железных колец. Словом, обстановка привычная, и только лица необычно бледны.