Последние четверть часа - [12]

Однако сейчас все изменилось. Кто-то сказал, словно невзначай:

— Ну, теперь вряд ли кто явится за салатом.

Это уж слишком.

— Думаешь, и сюда доберется?

До самого родника…

Однако брошенное слово идет своей дорожкой.

— Да не о крысе речь, а о заразе… Ведь вода — она вода и есть.

Зараза может идти только вниз по течению!

— А почему же, по-твоему, крысы все же поднимаются вверх?

— А когда вообще нет течения?

— Да, когда вода стоит в ямах?

— Всегда хоть тонюсенький ручеек, а все-таки бежит…

— Ну и ладно, пусть кто хочет берет салат, а я…

А в оклеветанной запруде вода в этом году как назло чище, чем когда-либо. На дне светится песок, как догадка в ясных глазах. И вода струится так быстро, что не успевает замутиться.

Отчасти виноват тут Корнет, который заварил кашу со своей бараньей головой.

— А у головы этой был только один глаз! — сказал Марселен. — Второй-то мой пацан утащил!

— Ничего подобного, — возразил Корнет. — У моей головы было два глаза, это я знаю точно. Даю руку на отсечение!

— Ну значит, где-нибудь валяется еще одна баранья голова, — согласился Марселен. — Что они там все обалдели, что ли?

Дело оборачивалось совсем удачно для Корнета. Может быть, и не без его стараний. Теперь с него не спросят, почему крысы оказались наверху. В ста метрах ниже его дома, близ последних бараков, в ручье гнила баранья голова, вся обсиженная зелеными мухами. И действительно, Андре вынул глаз совсем из другой головы и сделал это, кстати, очень осторожно, чтобы не испортить его. Завернутый в бумагу, глаз выглядел уже не так красиво, хотя Андре проделал все в точности, как показывал учитель. Лезвием таким же, как у них дома, учитель тщательно отделил коровий глаз. Андре сделал это ничуть не хуже. Первую баранью голову не бросили в ручей. Соседские ребята дали возможность Андре произвести свой опыт спокойно, не торопясь и не прячась… Да и голова была тогда совсем свежая, хоть вари ее…

Однако Корнет отправился прямо к Марселю. Он хотел повести его к своей бараньей голове, чтобы оправдаться совсем. Но Марсель не пошел.

— Не стоит дразнить их и показывать им нарочно, что мы следим за ними. И так хватает неприятностей! Давай не будем хоть мы добавлять их.

— Ну пускай тогда плывет к нам всякая падаль! — торжествующе заявил Корнет.

— Да брось ты эти громкие слова, — сказал Марсель.

Корнет, которого в поселке прозвали Корню[2], даже не подозревает, сколько неприятностей он наживет себе из-за этой бараньей головы. Пройдет немного времени, и на него посыплются насмешки и подшучивания. Сам, можно сказать, на них напрашивается.

Ну а пока за все отдувается Шарлемань. Уж так давно повелось: люди идут к нему со своими заботами по любому поводу, и не только заводские. Идут из предместья и ив поселка. К нему приходят жаловаться, просить совета. Не далее как вчера утром явилась молоденькая вдова, та, что живет между Рафаэлем Варлоо и Октавом Мильканом. Она была женой Жерара Байе, рабочего с их завода, которого убило в цехе лет пять Назад. Раскаленный стальной брус сорвался с транспортера, пронзил беднягу насквозь и отлетел чуть не под крышу цеха. Пришла она с жалобой, что у нее украли курицу.

— Ну, это уж все-таки не по моей части! — заявил Шарлемань, не слишком вникая в дело.

— Как же мне…

Он не выставил ее из уважения к памяти Байе, которому было всего двадцать пять, когда он попал на раскаленный вертел. Шарлемань внезапно понял, почему именно к нему пришла она со своей жалобой по поводу украденной курицы, понял ее невысказанные подозрения.

Но случались вещи и почище. Как сияла свежей краской стена у Октава! Только она успела подсохнуть за две ночи, как кто-то, не побоявшись ни бога, ни черта, здесь, прямо у дороги… Словом, проснувшись на третий день, Октав увидел на стене огромную шестиметровую надпись крупными черными буквами по желтому, сделанную чисто, почти без подтеков:

ДАЛОЙ КАЛОНИАЛИЗМ!

…Услышав тихий смех над головой, Шарлемань, выворачивая шею, посмотрел на человека, лежащего на верхней койке. То ли смех Шарлеманя и Саида был заразителен, то ли он понимает язык лучше, чем уверяет Саид?..

Прошло две недели. В саду у Октава созрели плоды. Кое-где он уже снял с груш полиэтиленовые мешочки. Год бежит быстро.

И вот однажды в воскресенье утром — новое событие. На правом берегу речки, в каких-нибудь ста метрах от Шарлеманя, затевается строительство барака. Весь материал свален грудой, доставили его сюда, как видно, ночью. Но как? Грузовику, даже полутонке, сюда не добраться. На земле лежат черные доски и щиты, блестящие от дождя.

А дождь льет и льет без передышки.

Вскоре снизу являются пятеро алжирцев и начинают собирать дом. Один сдирает сапкой траву на месте будущего дома. Другой роет мотыгой четыре ямы — но четырем углам. Остальные устанавливают столбы. Ветер мешает им, работают без курток: все равно промокнешь.

Дождь портит воскресный день. В парк не пойдешь. В Клермоне назначены состязания голубей, но брюссельское радио только что объявило об их отмене из-за плохой погоды. А Норбер-то поменялся сменами с Леонсом ради того, чтобы сегодня утром посмотреть на голубей… У его дома собираются чаще всего: он живет на краю площади, недалеко от Спортивного клуба. Люди садятся на корточки вдоль стены, на солнышке… Предместье расположено на холме, и издали видно, как голуби приближаются. И вот все это отложено. Утро пропало, а может быть, и целый день. Прямо не знаешь, куда податься, мечешься в четырех стенах.