Последнее волшебство. Недобрый день. Принц и паломница - [84]

Все это было так похоже на прежнего Артура, на юного короля, которого я знал. И с виду он тоже стал прежним. Ушли утомление и безнадежность, забылись печали; с нами опять был король, привлекавший к себе людские взоры, своей неисчерпаемой силой питавший силы тех, кто ослабевал. До наступления утра не останется никого, кто бы с радостью не отдал за него жизнь. И оттого, что он это знал и правильно оценивал свое воздействие на людей, он не утрачивал ни толики своего величия.

Как повелось у нас с ним исстари, перед сном мы побеседовали вдвоем. Он расположился на ночь без роскошества, но все же удобнее, чем в походном шатре. Между стропилами над недостроенной королевской опочивальней был натянут кожаный полог, пол устлан овчинами. У стены стояла его походная кровать, рядом стол, на нем лампа, при свете которой он работал, пара кресел, сундук с платьем и умывальник с кувшином и тазом из серебра.

Со времен Галавы мы не разговаривали с глазу на глаз. Он справился о моем здоровье, поблагодарил за работу, проделанную в Каэр-Камеле. Потом потолковали про то, что еще предстояло сделать. О ходе сражения под Каэрлеоном я уже слышал рассказы на пиру. Я сказал, что он сильно переменился. Минуту или две он молча смотрел на меня, а потом словно принял решение:

– Мне надо тебе кое-что сказать, Мерлин. Не знаю, вправе ли я говорить, но все равно. Когда ты, больной и бессильный, увидел меня в Галаве, ты, должно быть, разглядел отчасти, что у меня на душе. Да и как было мне укрыться от твоих глаз? Я, как всегда, возложил на тебя мои беды, не сообразуясь с тем, по силам ли тебе такая ноша.

– Я этого не помню. Мы говорили с тобой, это так. Я спросил, что случилось, и ты рассказал мне.

– Вот именно. А теперь я прошу выслушать меня еще. На этот раз я, надеюсь, не взвалю тяжесть на твои плечи, однако…

Он помолчал, как видно собираясь с мыслями. Он словно все никак не мог решиться приступить к делу. А я не догадывался, к чему он клонит.

– Когда-то ты объяснил мне, что жизнь состоит из света и тьмы, как время – из дня и ночи. Это правда. Одна беда тянет за собой другую. Так случилось и со мной. На меня нашла полоса тьмы, впервые за мою жизнь. Тогда я приехал к одру твоей болезни, почти неживой от усталости, чуть не раздавленный горем утрат, случившихся одна вслед другой, словно весь мир ополчился против меня и удача навсегда от меня отвернулась. Смерть матери сама по себе не могла быть для меня большим горем, ты ведь знаешь мои чувства, сказать по совести, я больше оплакивал бы смерть Друзиллы или Эктора. Но смерть моей маленькой Гвиневеры… Мы могли быть с ней счастливы, Мерлин. Мы бы, я верю, сумели полюбить друг друга. И особенно добавляли горечи утрата ребенка и муки, в которых она окончила свою молодую жизнь, да еще опасение, что, быть может, ее убили, и убили мои враги. А тут еще – и в этом я тебе признаюсь – мысли о том, что надо будет начинать сначала, искать подходящую невесту и опять устраивать все эти пышные брачные церемонии, когда у меня столько действительно важных дел…

Я поспешил сказать:

– Но теперь ты ведь уже не думаешь, что ее убили?

– Нет. На этот счет ты меня успокоил, как успокоил и насчет своего недуга. Я и за тебя тоже боялся, думая, что виноват и в твоей смерти. – Он замолчал, потом продолжал без выражения: – Это было самое ужасное, последний удар, который страшнее всего. – Он стыдливо и отрешенно развел руками. – Ты говорил, и не раз, что, когда ты мне будешь нужен, ты всегда окажешься к моим услугам. И до сих пор так всегда и было. И вдруг наступило темное время, а тебя нет. А нужно было еще так много сделать. Каэр-Камел только успели заложить, и не одна еще битва впереди, потом – договоры, и издание законов, и установление гражданских порядков… А тебя нет, ты убит. Из-за меня, полагал я, как и моя маленькая королева. Все мои мысли вертелись вокруг этого. Я не убивал младенцев в Дунпелдире, но, клянусь богом, я бы убил королеву Оркнейскую, встреться она мне тогда на узкой дороге!

– Это я понимаю. Продолжай.

– Ты уже наслышан о моих победах, одержанных на полях сражений за те месяцы. Другим могло казаться, что звезда моя приближается к зениту. Но сам я, главным образом из-за твоей гибели, чувствовал, что нахожусь на дне черной ямы. Я не только скорбел о том, что связывает тебя и меня: давняя дружба, покровительство, я бы сказал – любовь, но у моего горя была и другая причина, о которой мне нет нужды тебе снова напоминать: я привык руководствоваться твоим советом во всем, кроме ведения войны.

Я ждал, что он еще скажет. Но он молчал. Тогда я проговорил:

– Что ж, давать советы – это мое предназначение. В одиночку ни один человек, даже верховный король, не может справиться со всем. Ты еще молод, Артур. Но и мой отец Амброзий, когда у него за плечами была уже долгая жизнь, искал совета на каждом повороте. Это не признак слабости. Прости меня, но так думают только те, кто еще очень молод.

– Знаю. Да я и не думаю этого. Я хочу рассказать тебе другое. Один случай, который произошел, пока ты был болен. После битвы в Регеде я взял заложников. Саксы бежали и спрятались в густом лесу на холме, как раз позади той разрушенной башни, где мы потом обнаружили тебя. Мы окружили холм со всех сторон и двинулись вверх сразу по всем склонам, прокладывая себе дорогу мечами, разя направо и налево, покуда те немногие, кто остался жив, не сложили оружия. Может быть, они бы и раньше сдались, но мы им не предлагали. Я искал их смерти. Наконец оставшиеся побросали оружие и вышли. Мы повязали их. Среди них был ближайший помощник Колгрима – Синевульф. Я готов был зарубить его на месте, но он был безоружен. И я отпустил его, взяв с него слово, что он погрузится на корабли и уйдет восвояси. И взял заложников.