Последнее танго в Бруклине - [23]

– И вовсе он не такой.

– Да ну? А ты откуда знаешь? Ты же сама сказала, что он прожил с женой лет сорок, даже больше. Уж воображаю, что это была за жена, – от плиты не отходила, с пылесосом просто засыпала, носки ему чинила-штопала, а он сидел перед телевизором, смотрел футбол да задницу себе почесывал.

– Ты, видно, свою семейную жизнь описываешь, Голди.

– Да уж на таком-то фоне у меня дома просто рай. К тому же, что я? У меня, понимаешь ли, муж есть, так что я к себе мужчину в жильцы не возьму.

– Да сама посуди, как мне с платой в одиночку управиться? Тем более этот терапевт, он же целое состояние стоит.

– Никогда не могла взять в толк, зачем ты деньги тратишь на этого коновала.

– Затем, что он мне помогает.

– Да чем же, чем?

– Ну, спина стала меньше болеть, он ведь мне объяснил, что это нервное, главное дело – психику привести в порядок.

– Психику, говоришь? Ну, ну.

– И вообще у меня спины просто нет.

– Господи Иисусе, это еще как?

– А вот так. Он прав, психотерапевт этот мой. Спину я чувствую, потому что у меня синдром гадкого утенка.

– Ну знаешь, я всякое слыхала, но чтоб платить какому-то шарлатану двести долларов в час и за это слушать, что ты гадкий утенок…

– Не надо так, Голди, ты же не знаешь ничего.

– Все знаю: гадкий утенок становится лебедем, так ведь?

– А вот и не становится. Потому что не может стать лебедем, он ведь с самого начала уже был лебедем, а никаким не утенком.

– Ага, поняла, ты, выходит, не утенок, а лебеденок. Ну, я тебе так скажу: шарлатан этот твой не врач, а говнюк.

– Кого это вы так ласково, Голди? – послышался голос Рихарда.

– Что вы, доктор, что вы, я вообще не знаю, что это за слово такое, в жизни не слышала. – Но было понятно, что Голди никак не может успокоиться, и все из-за Эллен.

Рихард опустился на свободный стул, нашел под столом руку Эллен, погладил.

От Голди не укрылся смысл происходящего, и она метнула на Эллен взгляд, точно говоривший: «Ах скажите на милость, нежности какие!» Эллен молча приказала ей взглядом обойтись без шуточек по этому поводу. Тогда Голди послала Рихарду обворожительную улыбку и принялась, как обычно, язвить с беспечным выражением на лице:

– Ах доктор, что это за кошмар меня каждую ночь преследует, так и вижу, как вы меня скальпелем вспарываете.

Рихард рассмеялся:

– Что вы, Голди, эта честь по праву принадлежит доктору Файнбергу, разве нет?

– Если вы подразумеваете сегодняшнюю смену, то тогда – доктору Смозерсу. Он два раза ронял иглу, зашивая эту новую кинозвезду.

– Какую кинозвезду? – Эллен тут же вспомнила тело на каталке, сопровождаемое сестрой Кларитой.

– Доуни… как же ее фамилия?.. ну, жена певца этого, от которого все с ума сходят. Да, кстати, я же обещала помочь сестре Кларите, пора мне в палату идти, – и Голди поднялась.

– Так что с нею такое произошло? – Эллен стало по-настоящему любопытно.

– Бедняжечка, она в Центральном парке каталась, а лошадка возьми да копытом ей прямо по физиономии и врежь. – Голди говорила бесстрастно, но не оставляя сомнений, какой убедительной находит она эту версию. – Так вот подкова ее рифленая и отпечаталась, даже сейчас видно. Ну, я побежала.

– Уж эта твоя Голди… – Рихард только головой покачал.

– Она моя лучшая подруга.

– Да мне она тоже симпатична, хотя, честно тебе скажу, юмор у нее, на мой вкус, странноватый… черный слишком, да? – как у всех этих, которые этническое меньшинство.

– Как все прошло во Флориде? – сменила тему Эллен.

– Ах Эллен, – он поморщился при неприятном воспоминании, а она терпеливо ждала, пока Рихард соберется с силами. – Такая трагедия. Молодая пара, единственный ребенок и урод, без мозга…

– Что, совсем?

– Ну, почти… и родители, редкость такая, готовы были отдать его органы, ведь все равно ему больше недели не прожить, а если будет ребенок, которому что-то жизненно необходимо, то пусть… Теперь понимаешь, что я ни за что не мог упустить такой случай.

– Конечно, Рихард. И я горжусь тобой.

– Гордиться нечем, как ни жаль. Суд не позволил сделать, что нужно.

– То есть как это? По каким причинам?

– У вас тут в Америке особенные судьи, и они утверждают, что врач не имеет права удалять жизненно важные органы, пока респираторные функции отправляются и сердце работает нормально.

– Но ведь ребенок так или иначе был обречен!

– В том-то и трагедия, – в голосе Рихарда слышалось нескрываемое возмущение. – У девочки этой несчастной ни черепной коробки, ни мозга, все отсутствует – зрение, обоняние, слух. Она скончалась, пока рассматривали нашу апелляцию.

– Кошмар какой-то.

– А самый кошмар в том, что крохотный ребенок, который ждал сердце для пересадки, умер в той же больнице, почти вслед за нею. – Он вертел в руках пустую чашку, совершенно раздавленный рассказом.

Эллен ощутила, что вся переполнена сочувствием к нему.

– Рихард, вот станешь главным врачом и, как знать, установишь правильные порядки.

Он так и вскинулся:

– Послушай, Эллен, у вас в Америке вся власть принадлежит судьям, а они ни черта не смыслят в медицине. – Он помедлил. – Хотя лично для меня должность главного врача будет важным шагом…

Эллен ждала, что он скажет дальше.

– Потому что появятся деньги, и тогда я смогу открыть собственную больницу где-нибудь в другой стране, в Европе, а может, в Африке. А здесь я уже не могу больше выносить эти бесконечные выяснения насчет прав каждого отдельно взятого гражданина, а также и зародыша, и павиана тоже; в общем, только и слышишь – права, права, права – бред да и только. Я хочу спасти как можно больше людей, пока есть шанс это сделать!