Последнее приключение - [21]

Сеньор казался рассеянным, отрешенным, почти не разговаривал. Мог, сидя за шахматной доской, долго обдумывать очередной ход, а тот-то и показывал со всей очевидностью, что вовсе не о ходах и фигурах думал игрок. Часто сеньор Руй проводил долгие часы, лежа навзничь с открытыми глазами.

Но однажды утром он встрепенулся, словно сбросив оцепенение, вскочил и потребовал коня и доспехи. Стремянные засуетились. А Патрик принялся седлать своего Божо.

— Ты останешься здесь, со слугами, на стоянке. Когда совсем стемнеет, вели время от времени трубить в рог, — приказал Руй.

Мальчик молча повиновался, стальная синева его глаз потухла, и его будто согнуло от боли, когда он держал стремя сеньору. Тот взмахнул на коня. В седельную сумку сунули немного хлеба и мяса, подвесили к седлу тыквенную флягу с вином. Сеньор Рун приказал также приторочить к седлу шлем, тронул поводья и поехал с непокрытой курчавой головой, расстегнув легкую кольчугу до середины груди и, по своему обыкновению, примкнув копье к правому стремени. Несколько минут еще можно было видеть алую полоску копья, маячившую меж стволов и удалявшуюся вверх по течению ручья, еще слышался топот конских копыт. Потом все стихло. Патрик сжал ладонью глаза.

Он ехал уже добрый час, а лиственный лес все не кончался, менялись только породы деревьев, особенно вблизи широкой прогалины, тянувшейся, подобно долине, вдоль ручья. До этого места Родриго уже добирался и раньше вместе с Патриком. Коричневатым блеском отливали деревья на фоне неба. Березы первыми возвещали осень. Колонны их гладких белых стволов здесь преобладали, и струны этой серебряной арфы словно перебирали солнечные лучи. Там и сям парил в воздухе падающий лист, а один обрел покой прямо перед сеньором де Фаньесом, на черной гриве коня.

Рыцарь и вправду ехал по лесу без всякой цели, и то, о чем беспокоился томимый недобрым предчувствием паж, нисколько не занимало сеньора. Его внезапный отъезд, смена уютного ложа на седло были лишь двумя сторонами одного и того же сонно-мечтательного состояния, равно владевшего им что здесь, в седле, что там, на ложе из березовых поленьев. Он сидел удобно; крупный и сильный конь, которому легкий стройный всадник был не в тягость, бодро ступал, выгнув шею, меж древесных стволов.

Почва источала здесь терпко-сладкий аромат, сродни аромату зреющих плодов; повсюду лежали под ногами желтые листья, и их вдавливало в землю широкое копыто коня.

Рыцарь не следил за дорогой: destrier уверенно выбирал ее сам. Взгляд же всадника был устремлен вперед и ввысь, на верхушки деревьев, такие здесь пестрые. Наверное, тому, кто увидел бы его сейчас верхом на коне в этом светлом, прозрачном лесу, выражение его лица показалось бы молитвенным. Но лицо это всего лишь было расслабившимся и спокойным, ибо его оставили те силы, которые однажды отлили эти черты и указали им цель. Сейчас цель указывал ручей, конь, инстинктивно державшийся ручья, открытый лесной простор, удобная дорога, бьющее в глаза солнце, чьи теплые лучи равно ласкали и стволы, и ветки, и листы, и беспокойную алую полоску укрепленного в стремени копья, и лицо всадника, бездумное, озаренное солнечным светом.

Еще на ровном месте начался хвойный лес и шире стала дорога. Погасло за спиной белое и бронзовое сияние берез. Меж могучих стволов земля расстилалась как гладкий пол просторной залы. Изредка попадался одинокий куст, будто просвеченный насквозь отвесными солнечными лучами; темным светом отливала зелень. Все еще бежал рядом ручей. Ясно слышны были теперь его плеск и бормотанье. Постепенно дорога пошла на подъем.

Родриго остановился, спешился и ослабил подпругу. Здесь, на ровной площадке, ручей образовал небольшой бочажок, конь зашел в него передними ногами и принялся пить, пока хозяин отстегивал сумку с овсом от седла. Конь и всадник попировали вдосталь и от души. Все это время сеньор Руй ощущал собственную отрешенность как нечто благотворное и приятное, вроде купания. Он похлопывал коня по жирной, лоснящейся холке и глядел поверх могучих, как башни, стволов, сквозь лучистую сетку сучьев, в высокое, синеющее над ним небо, на котором трепетным темным узором вырисовывались заостренные кончики еловых ветвей. Мысль о драконе, в чьи владения он как-никак снова попал, не столь сильно тревожила его, что было ему самому не очень понятно; уверенность эта шла не только от верного рассуждения, что, будь чудовище где-нибудь поблизости, он наверняка давно услышал бы жуткий шум, производимый им при движении, так что непосредственная опасность почти исключалась. Нет, сеньор Руй вообще не допускал мысли о какой бы то ни было угрозе — любой, какой угодно, — он чувствовал себя здесь уверенней и неуязвимей, чем когда-либо в Монтефале.

Однако, не спеша наслаждаясь едой и питьем, он спохватился, что, наверное, давно уже перевалило за полдень, и еще раз поднял взгляд вверх, на солнце. Сидя так с запрокинутой головой, он вдруг улыбнулся: он вспомнил об отданном им распоряжении трубить на стоянке в рог с наступлением темноты. Глубокой темноты, собственно говоря, и быть не могло, потому что было полнолуние. Он как-то не заметил этого в прошлые ночи; и все же, видимо, заметил, раз знал это. Он встал, подтянул уже почти пустую сумку с овсом на седле и в задумчивости уставился поверх конской головы на зеркальную гладь озерка, застигнутый поразившей его мыслью: луна, стало быть, все время светила как бы мимо него, если он начисто ее проглядел. И тогда совсем уж странными представились ему эти дни, проведенные на стоянке.