Последнее дело Коршуна - [52]

Зиночка решилась объясниться с Виталием Андреевичем последний раз. «Увижу его один разочек, и все. Всего один раз. А потом уже никогда не буду с ним встречаться».

Она вырвала из блокнота цветной лист бумаги и быстро написала записку. «Отнесу и передам в руки». Но идти к Дому народного творчества у нее не хватило сил.

Листок бумаги, который нес ее любовь и ее муку, она сложила вчетверо и надписала: «Виталию». Затем вложила в конверт и еще раз надписала: «Областной Дом народного творчества, директору Виталию Андреевичу Дроботу. Лично».

Но сразу отправить так и не решилась. Это письмо еще два дня лежало у нее в кармане. Оно обжигало руки, когда они нечаянно касались шероховатой бумаги, леденило душу, когда Зиночка о нем вспоминала. В сердце все же жила маленькая надежда: «Может быть, он все-таки придет?»

Но Виталия Андреевича не было. И, отчаявшись, она решила опустить послание в широкий зев почтового ящика.

«Вешайся, лучший выход!»

У Виталия Андреевича болела спина и начала появляться одышка. Ныли поясница и ноги, больные ревматизмом, лучше всякого барометра предсказывая малейшее изменение погоды. Должно быть, сказывались годы войны, ночевки на снегу, бодрствования в болотистой воде. Последнее время он жаловался и жене и сослуживцам на переутомление.

— Надо бы отдохнуть. Но некогда. Вот дотяну до лета, тогда и подлечусь где-нибудь на юге.

Когда Мазурук ворвался в кабинет Виталия Андреевича, то застал Дробота в неестественной позе. Тот полулежал в кресле, положив ноги на стул. Директор не изменил своей позы и при появлении гостя.

Мазурук шумно пододвинул к себе стул, бросился на его сидение.

— Лежишь?

— Утомился я что-то за последнее время. Сердце с перебоями работает. Врачи прописали бром.

— Подлечишься. Это полбеды. А вот у меня дела много хуже.

— Что же у тебя может быть плохого? Промышленность области выполнила план по валу на сто два процента. Так что и причин для беспокойства нет. За этими процентами ты как у Христа за пазухой.

— Так за этой пазухой засиделся, что боюсь, как бы не пришлось расплачиваться головой.

— А что такое?

— Да опять поднимают вопрос о партийной бдительности. Ну, а я за последнее время фигурирую как отрицательный пример, — Николай Севастьянович безнадежно махнул рукой и пересел со стула в полумягкое кресло. — По торговым предприятиям прошла сплошная ревизия. А результаты ее таковы, что страшно себе и представить.

— Что, растрату открыли?

— И не одну. В оптовых базах засели темные людишки и по существу срывали обеспечение города продуктами и промтоварами.

Крупное лицо Николая Севастьяновича выдавало его чувства. Морщины на лбу и под глазами становились то глубокими, как канавки, то почти сглаживались. Левая рука без нужды потирала лоб и лицо.

— И чёрт все это мог предусмотреть! Лучший комиссионный магазин в центре города оказался основной базой махинаций. А его заведующий — крупным мошенником.

— Это кто же такой?

— Да ты знаешь. Мы еще часто выпивали с ним в ресторане. Мирослав Стефанович Выря. Оказывается, он какой-то бывший поп.

— При чем же тут ты? — Виталий Андреевич снял со стула ноги и принял вертикальное положение. — Промышленность и торговля, — не вижу связи.

— А связь прямая. После ареста спекулянтов у нас в обкоме начался генеральный аврал. Ну и… я сознался, что не могу найти черновика моего годового отчета о росте промышленности на Пылковщине. Боюсь, вкатают мне теперь выговор. За притупление бдительности мне уже ставили на вид.

Неожиданно Виталий Андреевич сделался серьезным. Мохнатые брови насупились. Он отодвинулся от стола вместе с креслом и процедил сквозь зубы:

— Доигрался! Не я ли тебе говорил об осторожности? Благодари судьбу, если только исключат из партии.

— Виталий! Ты что, всерьез это? — подскочил в кресле Николай Севастьянович. — Я же потерял не какой-нибудь секретный документ, за который расписывался, а всего-навсего черновик собственного доклада. Я же имел право его сжечь.

— Я и не шучу. Уничтожить его ты имел право. Но терять… — многозначительно покачал головой Дробот. — Дорогой мой, доклад заведующего отделом промышленности обкома партии, который специально готовился для отчета в ЦК, — не мог не содержать секретных статистических данных. Поэтому копия твоего доклада — это по существу секретный документ, хотя формально таковым он и не зарегистрирован у помощника секретаря. Так что за его утерю не отделаешься одним легким испугом.

— Неужели меня исключат из партии? Ну пусть я допустил ошибку. Но я же молодой партийный работник. Еще исправлюсь. Исключить меня из партии — значит убить морально и физически.

— А что ж, нянчиться с тобой прикажешь?

Мазурук совсем пал духом.

— Но за что же исключать? Не скажи я о пропаже этой копии…

— Ты, как коммунист, обязан был сознаться. Так что не ставь эту честность себе в заслугу. Но беда еще и в том, что в пропаже копии ты обвиняешь работников обкома, бросаешь на них тень подозрения.

— Как? Я никого не обвиняю.

— Сам же только что сказал, что копия исчезла из стола. Кто же ее мог взять, если не твои сослуживцы? Я же, к примеру, не полезу в твой рабочий стол?