Она пролезла под сетью, распятой на кольях, обогнула мотофелюги и баркасы, вытащенные на берег, ступила на дощатый настил причала. На причале был народ: председатель Зенченко в прорезиненном плаще — воротник торчком, грузный Алибеков, Соня Рабаева со своей вызывающей, опасной красотой, еще кто-то. Ксения стала в сторонке, дрожа от холода и волнения и неотрывно глядя на сейнеры.
Валы колошматили причал со злобной тупостью, будто стремясь разнести в щепы. Когда же борт судна ударился о причал — дерево о дерево, — этот удар был добрый, мирный, его не спутаешь. На палубе — бригада, роба одинаковая: брезентовые куртки, штаны, зюйдвестки, резиновые сапоги. Но она Василия ни с кем не спутает. Сердце подсказывает: он на этом сейнере. Вот он перегнулся через борт, стащил с головы зюйдвестку, помахал. Это мне. Никому — мне одной. Отсюда я плохо различаю его лицо. Но это неважно: внутренним, сокровенным зрением я как бы рядом вижу русый ежик, который люблю приглаживать, зеленые, под цвет каспийской воды, очи, в которые люблю заглядывать, коричневый кружок родимого пятна на подбородке, которое люблю целовать.
Ксения стояла на отшибе, все сильней дрожала, куталась в пальто.
Часть рыбаков осталась на сейнере, остальные — и Василий с ними — спрыгнули на причал, между ними сновала Соня Рабаева. Им что-то командовал капитан сейнера, устойчиво, по-моряцки расставив ноги и поднеся ко рту жестяной рупор. Командовал Зенченко, поднеся ко рту ладони. Взвизгнула лебедка. Пополз конвейер, нагруженный выловленной рыбой, от причала вверх на косогор пролегла текучая серебристая полоса.
Когда Василий разогнул спину, Ксения двинулась ему навстречу. Они сошлись на середине причала, остановились, и она сказала:
— Ну, пошли домой.
