После войны - [22]

Кругляк сердито запыхтел на своей охапке сена, ожесточенно чиркая отсыревшими, не желающими зажигаться спичками.

— Дай-ка сюда! — Бурмистров нащупал в темноте руку товарища, взял у него коробок, и через секунду в палатке вспыхнул уютный малиновый огонек.

— Прикуривай! — добродушно сказал сержант, с любопытством вглядываясь в осунувшееся лицо Кругляка, в его глаза, тревожно блестевшие в глубине больших темных орбит.

Кругляк закурил, гневно пыхнул струей дыма:

— Да не про то я сказал, о чем ты подумал, а совсем про другое. На помощь рассчитывай, а сам не плошай. Вот!

— А это — совсем другое дело. Это правильно. Плошать мы действительно не должны! Ложись-ка, Кругляк, спать. Успокойся…

Бурмистров молча, с добродушной улыбкой на губах смотрел на поднятые оглобли, смутно чернеющие на фоне густо заиндевелого полотнища, ожидая, что Игорь скоро заговорит. Он был уверен, что тот не заснет. И в самом деле Кругляк скоро поднялся и, опираясь на локоть, тревожно, с обидой в голосе сказал:

— Чего ты, сержант, ко мне начал придираться? Скажи прямо. Нос мой не нравится? Глаза не на том месте? Голос…

— Спи… Потом, на земле, обсудим этот вопрос.

— Нет, ты сейчас скажи.

— Спи!

В санях послышался шум. Мокроступ, тяжелый, неловкий, вылезал из саней. Вытянув руки, болезненно щурясь на огонь фонаря, он искал завязки на фартуке дверок палатки, тыкаясь пальцами в холодный, обросший снежным мхом брезент. Глаза его были красными, с набрякшими веками.

— Ты чего, Иван?

— Хочу коня проверить!

— Отдыхай, на месте твой Жук.

Успокоившись, Мокроступ влез в сани, завалил себя сеном и снова притих.

В обусловленный графиком час радиоприема из штаба поступила новая радиограмма. Генерал сообщал:

«Для вашего спасения вышел ледокол».

Кругляк украдкой, из-под согнутой руки, наблюдал за сержантом, которого освещал желтоватый огонь фонаря. Русоволосый, с белесыми бровями северянина, краснощекий, обветренный, он спокойно сидел на корточках перед рацией и, положив на согнутое колено тетрадь в клеенчатом переплете, записывал радиограмму.

Кругляку мучительно хотелось узнать, о чем радировали с земли, но он терпеливо молчал. Бурмистров перехватил его взгляд:

— Привет тебе, Игорь, от генерала. Выслал за твоей драгоценной персоной ледокол.

Кругляк закрыл глаза, ничего не ответив.

Бурмистров выключил рацию, отстегнул брезентовую дверь и вышел на лед. Густой снег стал сухим и колючим, будто песок. С наветренной стороны палатки поднимался большой ребристый сугроб. То вдали, то совсем близко, то глухо, то со звоном трещал лед. Сквозь завывания ветра доносились гулкие удары — свирепствовали штормовые волны, сталкивались льдины.

Жук тихонько заржал, когда к нему подошел Бурмистров. Он был весь белый, закуржавел, чернела только морда и радужно, почти по-кошачьи, горели в темноте глаза.

— Что, Жук, страшно? Еще бы! А ты не бойся, не бросим. На ледоколе для всех места хватит… Понятно? — сержант потрепал коня по теплой морде и скрылся в палатке.

Всю ночь не утихал снегопад, дул ветер, грохотали льды, но ледяной остров пограничников все еще держался. Под утро о замерзший брезент палатки забарабанил тяжелый крупный дождь. Под полозьями саней заблестели лужи.

В шесть ноль-ноль Бурмистров снова принял радиограмму и прочитал ее товарищам:

«Ледокол продвигается с большим трудом. При первой возможности высылаю самолет. Будьте готовы к эвакуации по воздуху».

Новое сообщение не обрадовало Кругляка. Он иронически усмехнулся и безнадежно махнул рукой.

— Жди в такую погоду возможности, — сказал он. — Придется на санях плыть… на дно морское…

Действительно, ни с рассветом, ни в течение всего дня не представилось возможности для вылета самолета. Дождь сменился ледяной крупой, потом рыхлым, водянистым снегом. И только ветер был постоянен, он дул с одинаковой силой, и все с моря. Не изменили тяжелого положения пограничников вечер и ночь: волны без устали рушили лед, гнали к берегу большую воду.

С земли несколько раз запрашивали пограничников о самочувствии и обстановке на льдине. Бурмистров скупо, одним словом докладывал: «Держимся».

Утром следующего дня Кругляк поднял голову и, не вылезая из саней, глядя на Бурмистрова исподлобья, решительно заявил:

— Надо самостоятельно пробираться к берегу.

Мокроступ укоризненно покачал головой и молча принялся раздувать костер, на что был большой мастер. Но даже он, сибиряк, таежный охотник, не справился с таким трудным делом: безнадежно отсыревшие дрова дымили, тлели, никак не хотели вспыхнуть огнем.

— Видал, Иван, каким самостоятельным стал наш Игорь! — Бурмистров усмехнулся: — Интересно, как же ты проберешься, если вода кругом?

— Пробьемся на какой-нибудь попутной льдине. Сани, лошадь и все барахло бросим. У нас сейчас одна боевая задача: спасти жизни! — с полным убеждением в своей правоте проговорил Кругляк.

— Ого!

— Да. Прочитай еще раз радиограммы. Там ясно сказано между строк, что человек — самый ценный капитал.

— Это верно, жизнь — самое дорогое, что есть у человека, но беречь ее тоже надо с умом. Так, Иван, или не так?

Мокроступ, насквозь продымленный, в расстегнутом полушубке, с красными от холода руками кивнул: