После войны - [76]

– Я тоже думаю об этом. Твой муж был добр к нам. И доверял мне. – Он взял ее за руку. – Но то, что между нами, прекрасно, правда? Мы понимаем друг друга. Благодаря тебе я снова живу и чувствую. И мне хотелось бы думать, что я сделал то же самое для тебя.

Она наклонилась и нежно поцеловала его. Здесь, в хижине, признать это легко.

– Мне кажется, я должна уехать. Чтобы обдумать все. Уехать из дома, от всех своих призраков. Куда-нибудь, где мы могли бы поговорить без страха, что за нами подглядывают, подслушивают.

– Значит, я отвезу тебя куда-нибудь. Я отвезу тебя в самый красивый город в Германии. Любек. Город моего детства. Уедем на несколько дней. Сядем в поезд с Hauptbahnhof.[77] Я знаю место, где можно остановиться. Милая гостиница. Хайке с Гретой присмотрят за детьми. Мы можем сделать это, Рэйчел. Можем поехать прямо завтра или на следующей неделе.

Она не хотела загадывать так далеко вперед. Как не хотела думать об обязанностях, о тех, за кого она в ответе.

– Рэйчел?

– Да. Да. Но давай пока не будем говорить об этом.

12

Ози заплатил Хоккеру тысячу сигарет и отправился за винтовкой к человеку по имени Грюн, у которого была квартира в Альтоне. Имя вполне оправдывалось внешностью: бледно-зеленоватое лицо цвета дешевой чайной чашки, двубортный костюм и шляпа в точности как у Хоккера. Кроме того, у него было два золотых зуба, которыми он особенно старался похвастать, находя все, что говорил Ози, забавным. Завернутая, точно младенец, в одеяло винтовка лежала на походной кровати в углу его вонючей берлоги. Грюн развернул одеяло:

– Мосин-Наган с цейссовским прицелом. Русская надежность. Немецкая точность. И две коробки патронов.

Винтовка выглядела внушительно, настоящее оружие. Ози погладил холодный ствол и кивнул со знанием дела, притворяясь, что хорошо разбирается в таких вещах.

– На вид солидная.

Грюн засмеялся:

– Еще бы. С этой винтовкой русские выиграли войну. Деньги принес?

Хоккер сказал, что платить Грюну надо золотом или драгоценностями. Ози достал из кармана полученное от Берти гранатовое колье и вручил Грюну, который поднес его к голой лампочке.

– Не рубины. – Он попробовал камень на зуб. – Но сойдет. – Удовлетворенный, он спрятал ожерелье в карман. Потом завернул винтовку в одеяло и вручил Ози. – Для чего она тебе?

Берти строго-настрого наказал Ози говорить, что оружие нужно для охоты.

– Кроликов стрелять. А еще жирных чаек на реке. С какой стати эти твари живут себе поживают, когда мы все с голоду дохнем?

Грюн посмотрел на Ози скептически:

– А ты разве не в школе должен быть или где там еще?

– Моя школа – груда кирпичей. Но я хожу на лекции томми. Спроси у меня что хочешь про британский образ жизни. Про виндзорского короля. Я все знаю.

– Знаешь, стало быть?

С собой Ози принес чемодан. Он открыл его и уложил винтовку по диагонали, коробки с патронами сунул в угол и закрыл крышку.

– Что ж, надеюсь, ты подстрелишь себе на ужин пару-тройку жирных фазанов. Немного мяса тебе явно не помешало бы.

Трамваем Ози доехал до начала Эльбшоссе, откуда пешком направился к дому Петерсена. По дороге он размышлял, для чего же на самом деле нужна винтовка, и чем больше думал, тем тяжелее делался чемодан. Останавливаться приходилось каждую сотню ярдов, чтобы поменять руку или потереть красные рубцы, вдавленные в ладонь чемоданной ручкой. Берти вынашивает план сделать что-то плохое томми. Он не говорит, что именно, только обещает, что будет о-го-го. Ози пытался объяснить, что томми не такие уж плохие, но если Берти вбил что-то себе в голову, переубедить его трудно. Все равно что растопить камень. Разве не так говорила мама? Вот что бывает, когда не можешь простить прегрешение: ты обращаешься в камень. Берти не может простить того, что произошло во время ночных погромов с его другом Герхардом. Не может простить того, что случилось с их мамой, кузинами, тетями и дядями и всеми остальными во время огненного урагана. Лекарство помогает, но ночные кошмары мучают его. Он почти не спит. Наверное, надо лекарство посильнее.

Ози поднял чемодан и побрел дальше, споря сам с собой.

– Я могу выбросить винтовку в реку и сказать Берти, что за мной гнались томми.

Берти узнает.

– Я могу выбросить ее и убраться из Гамбурга.

Он все равно тебя найдет.

– Я могу предупредить Эдмунда. Подойду к воротам, когда рядом никого не будет.

Опасно. Если Берти узнает…

– Так кто может остановить его?

Есть только один человек, который может это сделать.

– Кто?

Я.

– Он тебя не услышит. Ты же знаешь, мама, что только я могу слышать тебя.

Он узнает мой голос. Если он увидит меня, то десять раз подумает… Дай мне поговорить с ним.

– Да. Тебя он послушает. Для тебя он по-прежнему малыш Берти, который плакал по ночам и смешил нас, распевая песни под водой. Берти, который прятал комиксы в штаны, когда ему порка грозила. Берти, который улыбался. Я не видел, как брат улыбается, несколько зим, но тебе, мама, он улыбнется.

Берти дремал в гостиной, придвинув кресло к огню. Судя по положению руки и отстраненной улыбке, он только что укололся новым лекарством.

– Привет, Берти.

Альберт никак не отреагировал на появление Ози. Уж лучше бы принимал старое лекарство, подумал Ози, по крайней мере, с тем он оставался в этом мире, а это новое уносит его куда-то далеко.