После войны - [49]

Держа под мышкой бурый бумажный пакет, Эдмунд подошел к лагерю, абсолютно уверенный, что щедрые дары обеспечат ему уважение и поднимут во мнении бродяжек. Ози с компанией сгрудились у огня с опасным для жизни безрассудством. Один из мальчишек бросал в ревущее пламя куски разломанной клетки. Число построек заметно уменьшилось: не стало деревянного сарая, исчезла и конюшня. Похоже, беспризорники сожгли едва ли не половину своих временных прибежищ. Ози сидел на чемодане, как старичок, притомившийся в ожидании запаздывающего поезда; неподвижный, он напоминал замерзшую на насесте курицу. Кто-то толкнул его в бок:

– Хороший томми.

Ози вскочил, козырнул кому-то в пламени и повернулся к Эдмунду, обходившему костер по грани теплого круга, с диковатой, безумно-восторженной улыбкой.

– Эд-мунд, – с удовольствием от звука собственного голоса произнес он. – Что есть?

Эдмунд подступил к краю растоптанной в грязь полянки. Жар костра растопил снег, освободив круг бурой мульчи радиусом в три фута, на котором и держались мальчишки.

– Что есть? – повторил Ози. – Что есть? Что есть? – Зубы у него стучали после каждого «есть».

– Циггиз.

Эдмунд протянул Ози пакет, для чего ему пришлось отвернуться и заслониться рукой от горячего дыхания пламени. При виде контрабандного сокровища Ози мгновенно превратился из скучающего мальчишки в профессионального эксперта. Запустив в пакет руку, он извлек пачку «Плеере», обнюхал ее и проверил целостность упаковки. Свеженькие. Как утренние яйца. Невскрытые пачки даже в большей цене. Ози поднял пачку повыше, рассматривая.

– «Плеере». Зна-мени-тые сигареты.

Целлофан на пачке потемнел и запузырился от жара.

– Gut циггиз, – подтвердил Эдмунд. – «Плеере».

– Хорошие чертовы сигареты.

Пачку пустили по кругу под одобрительные возгласы знатоков. Мальчик, с легкостью повергнутый Эдмундом на землю в недавней схватке, стоял чуть в сторонке с безразличным видом. Момент был благоприятный, и Эдмунд достал из пакета еще одну пачку и протянул недавнему противнику в знак примирения. Поколебавшись секунду, тот шагнул вперед и принял дар: нужда гордость нагибает.

Кроме запаха горящего дерева, от костра шел и какой-то другой. На огне что-то жарилось. Некое животное, опознать которое не представлялось возможным из-за отсутствия головы и ног. Оно было крупнее свиньи, но меньше коровы. В любом случае пахло хорошо. Взяв Эдмунда за руку, Ози провел его к подвешенной над огнем и роняющей капли жира туше и отрезал полоску мяса с задней части. Мясо почернело и уже похрустывало.

– Was ist los?[56]

Вопрос отозвался смешками, которые Эдмунд объяснил своим плохим немецким.

– Esel[57], – сказал Ози.

Эдмунд знал, как по-немецки свинья, собака, корова и лев, но такого слова прежде не слышал. Может, просто другое название говядины? Не желая обидеть гостеприимного хозяина, он сунул кусочек в рот.

– Томми нравится? – спросил Ози.

В ожидании ответа все уставились на Эдмунда. Мясо было жесткое, непонятного вкуса, напоминающее говядину, только слаще. Впрочем, его так пережарили, что оно могло быть чем угодно.

– Ich liebe[58], – сказал он наконец, не найдя других слов для выражения того, что имел в виду, но, похоже, попал в точку.

– Tommy liebt Esel![59] – объявил Ози, и все засмеялись, загоготали и одобрительно закивали, а некоторые почему-то закричали по-ослиному.

Эдмунд почувствовал себя так, будто прошел обряд посвящения. И тут вспомнил, что у него есть кое-что еще, и, опустив руку в карман пальто, извлек завязанный узелком платок. Куда бы положить? Он огляделся. Ози перевернул чемодан, превратив его в стол, и приглашающее простер руку:

– Muttis Haus[60].

Эдмунд положил сверток на чемодан. Мальчишки тут же обступили его плотным кольцом. Он развязал узел и отогнул углы, явив на всеобщее обозрение искрящуюся горку сахарных кусочков. Реакция последовала незамедлительно – зрители ахнули, словно стали свидетелями исполненного на их глазах фокуса. Дабы рассеять возможные сомнения, Эдмунд взял один кусочек и повернул на свет. Крупинки вспыхнули.

– Сахар. – Он протянул кусочек Ози, который моментально переправил его по назначению.

Несколько секунд мальчишка просто держал сахар во рту, потом с хрустом раздавил. И моргнул. Из уголка рта вытекла густая струйка слюны. Ози сунул в рот два пальца, нащупал что-то и вынул окровавленный, гнилой желтоватый зуб. Скорчив гримасу, он раскрыл розовато-черную ладонь, посмотрел на мокрый от слюны зуб и убрал его в карман. Зачем ему это, подумал Эдмунд. Назад зуб не вернешь, и никакая зубная фея в его вонючую нору не пожалует. Да и других немецких детей она, скорее всего, больше не навещает – в списке заслуживающих ее внимания малышей они наверняка переместились в самый конец очереди, за итальянцами и японцами.

Ози наклонился, зачерпнул ладонью снега и прижал к кровоточащей десне.

– Mensch am Fluss![61] – раздался вдруг крик.

Все оглянулись. Через замерзшую старицу шел мужчина, возраст которого определить на большом расстоянии было невозможно, но шаг был пружинист, легок и тверд. Направлялся он явно к ним, причем с намерением определенно недобрым, потому что компания веселых мальчишек вдруг обратилась в дрожащее стадо. Может, они и не знали наверняка, кто это, но явно знали, кого не хотели бы видеть.