После вас с пистолетом - [68]

— Пойдьомт, мистьер Маккабрей, — весомо сказал он. — Пойдьомт. Пожалый, кончайт театрикальност. Ви пойдьомт с рукомм за голово, и никто вас не навредайт.

Я тяжело задышал: вдох — досчитать до десяти — выдох. Предполагается, что это насытит систему кислородом. В смеси с адреналином, который и без того привольно плескался в моих кровеносных сосудах, эффект оказался целительным: я ощутил в себе убежденность, что мог бы продержаться два раунда против Кассиуса Клея[168]. Если он не прижмет меня к канатам, разумеется.

Я продолжал насыщаться кислородом; пистолет, меж тем, бродил дулом от моих причинных до моего чела. Голландцу надоело первому.

— Мистьер Маккабрей, — опасным голосом произнес он. — Ви кончайт или как?

Само собой, я не мог упустить такой реплики, не так ли?

— Нет, — ответил я. — Я просто так дышу.

Пока он над этим раздумывал, я изобразил нырок влево, после чего изо всех сил нырнул вправо — за дружелюбные лари свинятины. «Трути-ту-ту-ту», — затрубил его рожок. Одна пуля с воем отскочила от стены, остальные прошили контейнеры. Он был не так плох, как я думал, но и не так хорош, как думал он. Эта двуручная хватка, видите ли, предоставляет вам грандиозный первый выстрел, но когда разворачиваетесь к следующей цели, неизбежно расслабляетесь слишком рано. Хороший стрелок из пистолета всегда опускает оружие, ведя вторую цель, и поднимает его, лишь когда ловит ее намертво. Спросите любого. Уайатта Эрпа[169], к примеру.

Я не осмелился дать ему время на смену обоймы, поэтому сбросил пиджак и перекинул его через лари. «Трути-ту-ту», — запел «браунинг». Семь патронов, стало быть, в расходе, семь осталось: даже я способен такое определить. Пол клонился к голландцу покатым пандусом. Я пнул парочку ларей, и они соответственно покатились, разбрызгивая свинячью кровь и еще бог весть что. Он принялся палить по ним — голландцы народ чистоплотный. Десять патронов в расход, осталось четыре. Я воздел незанятую крышку и грохнул ею об пол; он выпустил еще два патрона, довольно необузданно.

Там, откуда я согнал пару контейнеров, я увидел монструозную железную дверь с рычагом вместо ручки. Выглядела она прекрасно — в самый раз за такой оказаться.

— Джексон! — взревел я — мне показалось, что это вполне правдоподобная фамилия. — ДЖЕКСОН! Положь гранаты на место — я сам его возьму!

Хоммель едва ли этому поверил, но, должно быть, на миг дрогнул, ибо мне удалось отворить эту громадную железяку и юркнуть за нее, и никто в меня не выстрелил. Комната за дверью была холодна, как кончик эскимосского агрегата; оказалась она и в самом деле тем, что в мясной промышленности именуют «холодной». Рукоять на моей стороне двери располагала положением, означенным красной краской как «ЗАПОР». Стул ей и не понадобится. На некоторой высоте по двум стенам имелись два входа с резиновыми фартуками — такие бывают в больницах; между ними и сквозь них бежал бесконечный ремень с крупными крючьями. (Да, совсем как непристойные выходные с ловцом акул.) Снаружи взревел пистолет, и о мою изумительно прочную железную дверь блямкнула пуля. Я сел на пол спиной к преграде и затрясся — отчасти от холода, ибо пожертвовал, как вы помните, пиджаком в своей маленькой «рюз де герр»[170]. Запорный рычаг над моей головой повилял и защелкал, но доступа не предоставил. Затем я услышал голоса — настойчивые: голландец был уже не одинок. До слуха моего донесся неприятный жужжащий скрежет — очевидно, им в руки попал некий электроаппарат, и они применили его к дверной ручке. Будь я человеком набожным, я бы, вероятно, вознес шуструю молитву-другую, но я, изволите ли видеть, гордец; в том смысле, что никогда не превозносил Его, даже стоя по колено в подливке, поэтому было бы подло призывать Его на помощь с фабрики бекона.

Скрежет с той стороны двери усилился; я отчаянно заозирался. На стене передо мной имелся один из тех огромных электрических рубильников, подобные коим Американские Президенты используют для начала Последней мировой войны. Он может и посеять смуту, подумалось мне; им можно и отключить от электропитания всю беконную фабрику мистера Мойхера — но совершенно определенно им нельзя усугубить то, что уже есть. Я навалился на рычаг всей своей мощью — и замкнул контакты.

Но случилось вот что: по комнате покатились свиньи. Путь они себе прокладывали, то есть, не вполне по своей воле, вы понимаете, ибо уже пересекли Великий Раздел или же совершили Великий Размен: они свисали с крючьев, укрепленных на бесконечном ремне, а их содержимое было аккуратно выскоблено и теперь, вне всякого сомнения, населяло лари, после знакомства с которыми предписывалось «МЫТЬ РУКИ». То были первые поистине счастливые свиньи, которых мне доводилось видеть в жизни.

Восьмой — а может, и девятой — свиньей оказалась вовсе не свинья в строжайшем смысле этого слова: то был крупный голландец, облаченный полностью в то, что в Амстердаме назвали бы «костюмом». Он свисал с крюка на одной руке, да и все внутренности у него, похоже, были на месте. Другая рука его была оснащена «браунингом» усиленной мощности, моделью 1935 года, — из коего он в меня и выстрелил, падая на пол и совершив четвертую в тот день ошибку. Выстрел снес чуточку тела со стороны моего живота — а в этом месте я прекрасно могу себе позволить такие потери, — после чего тщательно прицелился в низ означенного живота и нажал на спуск еще раз. Ничего не произошло. Пока он глупо таращился на пустой пистолет, я пинком вышиб инструмент у него из длани.