После Шлиссельбурга - [64]

Побывав у Маликова, Чайковский воспринял его идеи и почувствовал в себе богочеловека. Он оставил революционную деятельность и отправился в Америку, вместе со своим товарищем Клячко, в земледельческую колонию, основанную Фреем. Проездом Чайковский с Клячко заехали в Швейцарию, в Берн. При встрече мне, к сожалению, не пришлось побеседовать с Чайковским: он был нездоров, ему было не до разговоров. В Берне у него и Клячко были знакомые студентки, 2–3 месяца назад поступившие в университет. Эти девушки под их влиянием пришли в какое-то экзальтированное состояние; с горящими глазами и раскрасневшимися лицами они сообщили мне, что они вскрыли в себе «божественную сущность» и решили вместе с приехавшими ехать в Америку. Одна стала женой Клячко, другая вышла замуж за Чайковского.

Колония просуществовала недолго и распалась. По насмешливым рассказам, кроме основной причины — неспособности к физическому труду, жизнь в ней по моральным условиям была тягостна. Рассказывали, будто каждую субботу происходили общие собрания, на которых колонисты должны были исповедовать свои прегрешения за истекшую неделю и выслушивать отповедь от товарищей обо всем, что те за ними заметили. В 1877 — 78 гг. большая приятельница Чайковского, Любовь Ивановна Сердюкова, в Петербурге читала мне письмо Чайковского уже из Англии. Содержания его я не помню, но в память врезалась фраза: «мне и этот хомут показался тесен». Эти слова я запомнила, вероятно, потому, что Любовь Ивановна остановила мое внимание на них, как характеризующих многогранность Чайковского. Но теперь, когда его жизнь закончена, по отношению к нему — если не основателю кружка, носящего его имя, то во всяком случае одному из блестящих и талантливых представителей его, можно сказать, что то, что Сердюкова называла многогранностью, приводило его к неустойчивости в убеждениях.

Н. В. Чайковский обладал очень привлекательной, красивой наружностью. На высокой стройной фигуре сидела голова с большими, серыми, добрыми глазами, с правильными чертами лица, обрамленного темной бородой. Возраст не накладывал своей печати ни на его фигуру, ни на его лицо. Он до конца жизни сохранял прекрасную внешность и мягкое, доброе выражение лица.

Чарушин в своих воспоминаниях с любовью описывает личность Чайковского, обаяние, которое он производил на молодежь в начале 70-х годов, уменье с тактом и достоинством держать себя в интеллигентных общественных кругах, в качестве представителя своих товарищей, его деловитость при установлении связей, необходимых и полезных для организации. Но мы не видим его в числе пропагандистов среди рабочих, которыми были Чарушин, Синегуб, Сердюков, П. Кропоткин и другие. От плеяды этих деятелей он переходит к Маликову и делается богочеловеком, устраивается в земледельческой колонии, не имеющей ничего общего с революцией. Приехав в Англию и остановившись там, он воспитал детей своих настоящими англичанами; они даже по наружности не отличались от британцев.

В Англии Чайковский занимал немалое место в ряду таких деятелей, как П. А. Кропоткин, Кравчинский и Волховский, которые делали большое дело: они писали о России, освещая ее политическую и экономическую жизнь; приобрели множество друзей, не только для себя, но и для России, для революционной России, — России, боровшейся за свободу против самодержавия, и, можно сказать, завоевали английские симпатии для русских революционеров. С помощью английских друзей они основали орган «Free Russia» — «Свободная Россия», который издавался много лет не только до 1905 года, но и после него.

А когда произошла наша первая революция, Чайковский приехал в Россию; бывший богочеловек снова сделался ярым революционером и требовал партизанского восстания в Пермском крае, возлагая большие надежды на Лбова. После ареста и суда, как было уже сказано, перешел опять к проповеди мирной культурной работы, чтобы после революции 1917 года (в 1918 г.) стать главою архангельского правительства при английской интервенции.

Глава двадцать пятая Воронеж

В конце октября или в начале ноября, когда было холодно, но земля не была еще покрыта снегом, однажды утром ко мне вошел Гершуни и сказал:

— Вера Николаевна, мы хотим просить вас съездить в Воронеж. Там живет Алексеев, сын той Алексеевой, которая была в Московском кружке чайковцев. Он обещал Натансону 20 тысяч рублей. Вам он отдаст их.

Я тотчас согласилась и спросила:

— Какие явки?

Гершуни отвечал:

— Одна — к Виткович, она служит по статистике в городской управе; другая — к Кравцовой, старой знакомой Лопатина.

Я рассмеялась и не без иронии спросила:

— Неужели партия за 25 лет не нажила ничего другого?

Гершуни, должно быть, несколько обидевшись, заметил:

— «Бабушка» не спрашивала об этом.

На другой день я взяла билет до Петербурга, решив, однако, не заезжать к сестре Лидии, Новорусскому и Морозову, которые были там, и не останавливаться в Москве, где у меня были тоже близкие друзья. Прежде всего надо было исполнить поручение, а повидаться с близкими можно было уже на обратном пути. Подъезжая к Финляндскому вокзалу, о котором говорили, как об опасном пункте, где много шпионов, я подумала: «Нет и трех лет, как я вышла из Шлиссельбурга, и если меня поймают, то отправят в ссылку гораздо более тяжелую, чем Нёнокса», а я и ее не перенесла бы, если бы не сестры и не А. И. Мороз, которые не оставляли меня одной. На вокзале я не заметила, однако, решительно ничего подозрительного; то же было и на Николаевском вокзале, куда я переехала тотчас же.