После Шлиссельбурга - [42]

Этим исчерпывались данные нам фонды, и кампания заканчивалась.

И что же? Как только все льняное семя было роздано, мы узнали, что женщины сначала продавали сестре свои запасы, а потом у нее же брали на посев.

Эта белыми нитками шитая комбинация была так гениально проста, и положение наше было такое шутовское, что мы начали хохотать… Особенно смеялась я, и, разумеется, не только потому, что финал венчал дело, но и потому, что обманута была сестра, а не я.

Будь я сама жертвой, я, вероятно, взглянула бы на дело трагически — старый шоколад давал себя знать. Но жертвой был другой, добрый и доверчивый человек, и случай показался мне таким смешным, таким характерным! Я забыла на минуту, как меня дурачили и как это волновало и огорчало меня… забыла все и хохотала; хохотала над собой, над сестрой, над «добрыми господами» вообще…

Это было повторенье, вариация того, что когда-то было описано Г. Успенским: как в колонии интеллигентов на Кавказе, когда было нечего есть, посылали работника с барским ружьем на охоту; а он шел на барский двор, стрелял в домашнего фазана и приносил его «добрым господам» в ягдташе, как плод «удачной охоты».

…Смех прокатился и исчез. А тоскующая душа осталась…

Душа, над которой тяготеет все прошлое и которая, возрождаясь ко второй жизни, спрашивает себя в пустыне: как жить? чем жить? зачем жить?

Где мое место в жизни? где место для моей неповторяющейся, неповторимой индивидуальности?

Но чудодейственной силой на оголенном протяжении пустыни уже возрос первый пучок трав; трав едких, горьких, потому что над ними веяло дуновение скорби; трав соленых — потому что в тиши ночи, вместо росы, на них падали слезы… Эти травы выросли, потому что была сделана попытка жить, пускай ошибочная, пускай неудачная, но попытка вмешаться в людскую жизнь, разделить интересы, приобщиться к людским нуждам и страданиям.

С попыткой было связано потрясение, нравственный сдвиг: пересмотр чувств «былого», взвешивание «сегодняшнего»… Медленно передвигались свет прошлого, тени настоящего… Медленно изменялись краски, смягчались тени… Теплое голубоватое сияние «дали» и черная тушь полотна, только что пред глазами разостланного… Колыхались свет и тени деревни… Колыхались, боролись, смешивались — создавался синтез… И словно легкий матовый транспарант медленно, в процессе бессознательного, опускался на мучительную загадку: как жить?..

И медленно водяными знаками рука жизни чертила: «Ошиблась, споткнулась! Отбрось — не делай этого больше! Но, как ни мало пред тобой возможностей, ищи, пытайся, пробуй!.. и опять ищи!..»

Глава четырнадцатая Противоречия жизни

Желая сохранить единство темы, в предыдущей главе я не касалась переживаний, которые явно составляют следы послетюремной психологии, но относятся к области, не связанной с моей деятельностью по оказанию помощи голодающим.

Еще находясь в Шлиссельбурге, я очень тяжело переживала неравенство имущественного положения членов одной и той же семьи — явление, которое в обыденной жизни встречается постоянно, не возбуждая ничьего внимания и не вызывая чувства возмущения, если это неравенство не выражено уж в очень резкой и очень отталкивающей форме. А я так отвыкла от жизни и житейских отношений, что этот обыденный факт производил на меня такое удручающее впечатление, какое он, вероятно, произвел бы на человека, попавшего на землю с другой планеты и видевшего в своем постоянном местожительстве совсем иные отношения.

Это неравенство, так огорчавшее меня, я нашла в своей родной семье, когда стала получать письма. В детстве и юности, в нашей семье, в отношениях отца и матери ко всем нам господствовало такое равенство, что я, должно быть, вообразила, что и жизнь для каждого из нас будет тем же, чем были отец и мать. А тюрьма захватила меня в такой период, когда пути жизни членов нашей семьи, можно сказать, были на исходном пункте расхождения: мои сестры Лидия и Евгения были осуждены по политическим процессам и находились в ссылке в Сибири; я была осуждена; младшая сестра Ольга только что закончила образование и еще не вступила в практическую жизнь. А братья? Один получил первый ангажемент, которым начиналась его блестящая артистическая карьера; другой — инженер — занял первое место по своей специальности. Расхождение путей жизни уже определилось, но как далеко зашло оно, когда ко мне в крепость пришли первые письма от родных!

И вот я узнаю, что брат Николай находится на вершине славы и богатства, имеет, как артист, головокружительный успех, живет, как владетельный князь, и в материальном отношении может сорить деньгами как угодно, удовлетворяя не только все свои потребности, но и фантазии, а в то же время над сестрой Лидией, вернувшейся из Сибири с семьей, тяготеет неотвязная забота о необеспеченности ближайшего будущего.

Признаюсь, мне это казалось чем-то совершенно невозможным, недопустимым. Факт стоял передо мной без тех смягчающих красок, которые дозволяли моим родным на воле относиться к нему совершенно иначе: он не удивлял, не возмущал их — для них он был явлением обыденным. Для меня же это неравенство было ново и воспринималось с болезненной остротой. Я привыкла к полному равенству: я видела его сначала в семье, потом в революционной среде и, наконец, в тюрьме, в нашей товарищеской общине, и не могла примириться с возмущавшим меня фактом.